Бледные - стр. 2
Та ваза словно стала точкой старта, когда родители слетели с катушек и из любящих людей превратилась в чудовищ. Отец поднимал на меня руку, когда выпивал, когда был чем-то расстроен, когда просто хотел выплеснуть гнев. Это его и погубило. Сердечный приступ. Прямо в процессе моего наказания. Серое лицо, трясущиеся губы, и хрип. Такой же хрип, как и у меня. А потом тишина…
Хотелось бы сказать, что жизнь после смерти отца поменялась. Может, такое бывает в кино или книгах. Моя жизнь осталась прежней, только место отца заняла мама. И в своей жестокости она могла дать фору даже средневековым инквизиторам. Порой на нее накатывало, она плакала, вспоминая момент, когда впервые вцепилась мне в горло. Корила себя за то, что подалась эмоциям. И забывала об этом на следующий день избивая меня до синевы шлангом от стиральной машины. Просто так. Потому что я не так на нее посмотрел. Иногда не шлангом, а шнуром от утюга. Или отцовским кожаным ремнем. Или кулаком, если злость слишком сильная, а под рукой ничего нет. Таких, как она много в нашем районе. Что уж там, даже в подъезде найдется парочка родителей, чьи дети воют волком каждый вечер, пытаясь забиться в угол, где их не достанет ремень или тяжелый кулак.
Я помню, как мой сосед Сашка Феоктистов выносил вечером мусор. Иногда он хромал, иногда зажимал пальцами разбитый нос и долго стоял у подъезда с пустым ведром, задумчиво смотря в темное небо. Кто знал, какие мысли гуляли в его голове? Одно понятно – мысли были нерадостными. Сашке тоже не повезло, как и мне. Его лупцевала не только мать, но и отец. Ну, как отец… Сашка был нагулянным, вот и расплачивался за грехи своей матери и настоящего отца, которого знать не знал.
Правда в один из дней Сашка домой не вернулся. Пошел выносить мусор, а потом, зашвырнув пустое ведро на крышу гаража, отправился в промку. Забрался на пятый этаж недостроенной хрущевки и шагнул вниз. Он не оставил ни письма, ни записки, ни словом не обмолвился об этом. Просто однажды вышел выбросить мусор, только вместо мусора решил выбросить из этой жизни себя.
Моя мама в ту ночь плакала сильнее обычного. А потом пришла ко мне в комнату и долго гладила по голове непослушной рукой. Я же лежал тихо, не шевелясь. Боялся, что пальцы снова вцепятся в волосы, а потом мама начнет меня душить. Ушла она под утро, оставив после себя мокрую от слез подушку. А через пару дней привычная жизнь вернулась.
Нет, мама не всегда была такой. Была любящей, доброй, веселой. Просто в какой-то момент все изменилось. Ей нужен был психиатр, таблетки, возможно больница. Я не понимал этого, будучи маленьким и глупым. А когда повзрослел и понял, было уже поздно что-либо менять.
Счастливых воспоминаний из детства мало. Они скупы и скоротечны. Да и свет от них неприятный. Серый, противный, с холодком. Воспоминания мелькают порой где-то внутри головы и исчезают так же быстро, как и появились. Говна зато много. И говно из головы сложно вытрясти. Оно вцепляется в закорки своими крохотными склизкими лапками и причиняет боль. Каждый раз. Каждым воспоминанием. Каждым вдохом.
Если мама не душила меня и не избивала чем под руку попадется, она занималась моим воспитанием. Занималась со всей одержимостью, на которую была способна. Дети моих соседей носились летом по улице, гоняли на речку в Блевотню, весело шумели вечерами после подъезда. А я? Я учился. Учился, чтобы стать хорошим человеком, как того хотела мама. Учился на каникулах, учился летом, учился зимой. Учился всему, что казалось маме важным и нужным. Так в моей жизни появились художка и музыкалка. И если с рисованием у меня особо не сложилось и им я занимался без удовольствия, то музыка стала моим спасением. По-настоящему говорить я мог только через музыку. Без хрипов, без стонов, ярко, чисто и честно.