Блатной - стр. 47

Да и вообще начальство – высшее начальство – не любит таких непредусмотренных смертей; советский арестант по идее должен трудиться, вкалывать, строить социализм!

– Лучше уж вы не стращайте меня, – сказал я, – не стоит, гражданин начальничек.

– Я не стращаю, – процедил он угрюмо. – Я к тебе по-доброму пришел. А ты, я вижу, залупаешься… С-смотри!

Так мы долго с ним толковали. Однако я чувствовал – рано или поздно мне все равно придется уступить и смириться; пора было кончать изнурительную эту голодовку.

Возбуждение спало, сменилось слабостью и тошнотой, и я погодя сказал, гася истлевший окурок:

– В общем, вы хотите, чтоб было тихо? Что ж, если переведете меня в больницу…

– Переведем, – сказал капитан. – Сделаем! Но… обещаешь?

– Да.

– Ну вот и порядок.

Он снова стал прежним – добродушным, вежливым.

– Все как надо сделаем! Отлеживайтесь, поправляйтесь. Только учтите: долго лежать не придется. Через три дня – этап… Надеюсь, вы обойдетесь без эксцессов?

– Да уж можете быть уверены, – я усмехнулся слабо, – застревать у вас тут я не намерен.

Междоусобная война, развязанная на харьковской пересылке, оказалась столь яростной и жестокой, что поначалу ошеломила самих чекистов, особенно местных. На какое-то время тюремная администрация растерялась, испугалась ответственности. Именно тогда и явился ко мне оперуполномоченный. В случае скандала я мог бы быть свидетелем весьма опасным: необходимо было избавиться от меня, как можно быстрее спровадить на этап. А сделать это Киреев мог только в том случае, если я сниму голодовку и заявлю, что здоров.

Сомнения администрации продолжались, впрочем, недолго. Вскоре после описываемых здесь событий из Москвы поступили соответствующие инструкции, специальные приказы Берии – и все встало на свое место! Чудовищная наша резня обрела как бы законные рамки. Стихия вошла в берега.

Случилось это, по счастью, уже после того, как я покинул тюрьму. Задержись я в Харькове еще хотя бы недели на две – и мне бы, пожалуй, уже не спастись, не выбраться оттуда живым!

Я покинул тюрьму августовской ночью – в поздний час, накануне зари. Стояла пора звездопада, и небо было блескучим и зыбким. Высоко, в синеве, бесшумно вспыхивали и косо рушились звезды. Они летели над сонной землей, над громадой города, над нестройной толпой заключенных, уныло бредущих к эшелону.

Существует поверье: увидев падучую звезду – загадай желание. И если сделаешь это быстро, покуда она не погасла, желание исполнится… Я вспомнил об этом в тот момент, когда нас пересчитывали, загоняя в вагоны (вагоны были не столыпинские, а товарные, «телячьи» – и это являлось верным признаком того, что этап предстоит неблизкий!), и с тоской и с надеждой вгляделся в небо. Вгляделся в небо и мысленно воззвал к нему.

Молитвы зэков, как правило, просты. Желания их незатейливы. В этот час, под косыми струями звездопада, все мы загадывали одно и то же, мечтали, в сущности, об одном: чтобы выдержать этот этап, уцелеть и остаться здоровым; чтоб фортуна послала легкую долю и сносную жизнь в той далекой стране, что зовется Система ГУЛАГа.

Дороги, идущие туда, не указаны в путеводителях, но заключенные знают их. Они знают: этап – не просто далекий путь. Это путь погибельный и жестокий; крестный путь, уводящий в другую жизнь, к иным пределам.