Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - стр. 30
Там подробно описывалось, что музыкант Марк Смитон и другие придворные регулярно развлекались в постели Анны.
Мы услышали глухие удары: хищники атаковали грачей прямо в воздухе. Убитые птицы падали вниз. А сокол и ястреб, обгоняя их, хватали добычу за добычей. В воздухе медленно кружили черные перья, словно погребальный кортеж.
Мой взгляд невольно вернулся к пергаменту. Там безжалостно описывались все новые и новые подробности.
Эта бумага будет зачитана в суде, к вящему позору королевы.
Она оказалась еще более омерзительной, чем я воображал. И мне пришлось замарать руки, держа эти отвратительные записи.
– Великая блудница, – пробурчал я.
Я поднял голову. Внимательно следивший за мной Кромвель впился в меня своими глазками-пуговками.
– Благодарю вас, – наконец сказал я. – Мне пора было узнать всю правду.
– Почему-то правда обычно связана с болью, – кивнув, заметил Кромвель. – Недаром говорится: «мучительная правда». Никто не скажет «счастливая правда». Простите, ваше величество, – смиренно прибавил он.
– Господь посылает страдания, дабы наставить нас на путь истинный, – машинально произнес я.
Заученная максима. Но верю ли я в нее?
– Тем не менее они ранят нас. И избежать боли помогает только равнодушие.
Видимо, Кромвель стал таким бесчувственным после смерти своей жены.
– Равнодушие могло бы принести покой, – согласился я.
Покой – непостижимое... недоступное мне состояние. Всю свою жизнь я только и делал, что переживал... по любому поводу.
– Может, заберем добычу? – Он показал на луговину, куда упали грачи. – Если мы оставим ее, то наши ловцы полностью утолят голод и не пожелают больше охотиться.
Я машинально направился к охотничьим трофеям, испытывая странную раздвоенность. Словно не я, а кто-то другой бросил в сторону приманку для соколов и принялся складывать несчастных искалеченных грачей в ягдташ. За этим человеком наблюдал Генрих, только что безвозвратно прозревший, тот самый Генрих, чья жена оказалась изменницей и блудницей.
Почему я ничего не чувствовал? Откуда эта отстраненность? В душе тоскливо и тревожно бил колокол, но эти звуки доносились как будто из-под воды.
Соколы вновь взмыли в небо, а мы с Кромвелем продолжили наш жутковатый разговор.
– Я позвал господина Смитона на обед, – сообщил он. – И развлекал его на прошлой неделе в моем лондонском особняке. Ему польстило приглашение. И мне удалось... разговорить его. Он признался во всем. У него были плотские отношения с королевой.
– Он так и сказал... «плотские отношения»?
– У меня есть его признания, – кивнул Кромвель. – Вы позволите?
Он махнул рукой в сторону наших лошадей. Мы подошли к ним, и Крам извлек из седельной сумки связку бумаг.
– Здесь подробно записан наш разговор, – пояснил он. – Мне казалось, так будет надежнее всего.
Я прочел все эти гнусности, Смитон признался в прелюбодеянии, а заодно назвал других любовников Анны: Уильяма Бреретона, Фрэнсиса Уэстона и Генри Норриса.
Генри Норрис. Мой камергер, мой друг.
Хотела ли она испытать особое удовольствие, соблазнив его?
Должно быть, он сопротивлялся. Я знал, что Норрис достойный и честный парень. Наверное, он оказался трудной добычей, настоящим вызовом ее изобретательности и настойчивости. Но очевидно, она преуспела.
Смитон рассказывал об этом так: