Бесприютные. Магия и наследие рабства на Мадагаскаре - стр. 14

Всё это, однако, исключительные события, которые почти не случаются в Аривонимамо. Убийство – это нечто поразительное, событие, о котором говорят долго; людей вроде Анри очень мало. И всё же общинные собрания выработали разнообразные методы приведения законов в исполнение, учитывая, что силы охраны порядка занимаются этим неохотно. Один из них – ордалии, в которых участвуют все члены общины[14]. Другой – обычай предварительного признания: например, при нападении на кого-либо фокон’олона заставляет преступника подписать заявление с признанием своей ответственности за любой вред, который может быть причинен жертве в будущем. Это заявление потом хранится у жандармов в городе. Государство, таким образом, наделяется призрачной властью, становится принципом, а не угрозой, ведь если виновный игнорирует предупреждение, то – исключая случай убийства жертвы – члены фокон’олоны сами задерживают его и доставляют к жандармам. Бумаги лишь повышают вероятность того, что он окажется в тюрьме.

Теории, исходящие из факта существования общественных классов, почти всегда гласят, что важная, если не важнейшая, роль государства заключается в поддержании отношений собственности. Договорные, рыночные отношения могут существовать только потому, что их основа – базовые правила игры – закреплена в законах. Эти законы, в свою очередь, эффективны лишь постольку, поскольку все знают, что они будут проводиться в жизнь – в конечном счете – при помощи дубинок, огнестрельного оружия и тюремных сроков. И, конечно, если самой надежной гарантией отношений собственности является государственное насилие, это верно и применительно к социальным классам.

Но в Бетафо государство попросту не играло этой роли. Я не могу представить себе ситуацию, в которой оно направило бы вооруженных людей для защиты права человека не пускать других на свою землю – не говоря уже о принудительном исполнении контракта или расследовании ограбления. Значение этого обстоятельства я также осознал позднее, поскольку все вели себя так, будто признавали роль государства во всём вышеназванном. Государство следило за всеми владельцами земли: если кто-нибудь умирал, раздел его полей и прочего имущества тщательно фиксировался соответствующими учреждениями: одной из их главных задач была регистрация права собственности, а также рождений и смертей. Существовало множество законов, касавшихся земли, и никто не оспаривал их в открытую. Казалось, все по умолчанию полагали, что регистрационная запись дает точное представление об окончательных правах на землю. На практике же закон имел второстепенное значение. При возникновении спора приходилось считаться с «традиционными» принципами (обычно дававшими более одного решения для каждой проблемы), намерениями бывших владельцев и, что немаловажно, с чувством справедливости в широком смысле, подразумевавшим, скажем, что ни один полноправный член общины не должен оставаться без средств к существованию. Никто не обращался в суд, разве что в редких случаях, когда в тяжбе участвовал чужак. Но и тогда суд выступал скорее в качестве нейтрального посредника; всем было известно, что его решение никто не станет проводить в жизнь насильственным способом[15].

Чтобы попробовать понять значение всего этого, можно применить различные подходы – например, предположить, что в культуре мерина содержится иное представление о государстве, чем в западной. Что если от государства просто не ожидают защиты собственности? (Тот, кто утверждает обратное, возможно, придерживается чуждых этой культуре принципов, навязанных французским колониальным режимом.) Но нет – доколониальное государство мерина строго относилось к собственности и всячески защищало ее. Король Андрианампойнимерина, его основатель, постоянно подчеркивал роль собственности в своих речах. Своды законов, начиная с принятого при Андрианампойнимерине, содержали положения о наследовании, покупке, аренде имущества и тому подобных вещах: это была одна из главных забот правителей. Даже регистрация земельных угодий началась в доколониальный период – а именно в 1878 году, за семнадцать лет до французского вторжения.