Бесприютные. Магия и наследие рабства на Мадагаскаре - стр. 12

. Мне помогло то, что на Мадагаскаре любят разговаривать. При виде магнитофона люди не застывали на месте, а, наоборот, начинали шутливо соревноваться между собой: кто лучше умеет говорить, кто остроумнее отвечает, кто больше знает. Конечно, в таком месте, как Бетафо, вопрос о том, кто и что сказал, а также в чьем присутствии это было, являлся сугубо политическим. Политические аспекты разговора – один из главных теоретических вопросов, которые я ставлю в этой книге.

Как видно из случая с Миаданой, отказ от разговоров на темы, неприятные для людей, не означал, что мне доставалась только «официальная версия» событий. Честно говоря, авторитетные отчеты часто казались мне довольно скучными и интересовали меня лишь благодаря своей неполноте. Я всегда считал, что нерешительность, замешательство, напряженность, двусмысленность, когда люди будто бы хотят и в то же время не хотят говорить о чем-либо, – вернейший признак того, что дело важное. Как правило, о таких делах лучше беседовать с женщинами. Нередко женщины уступали мужчинам право говорить от имени общины – но не менее часто давали им высказаться лишь затем, чтобы немедленно опровергнуть их слова. Даже пожилая женщина, которая отвела меня к сыну, чтобы тот поведал об истории деревни, начала перебивать его, когда под конец он принялся рассказывать о печально известной ведьме: картина деревенской солидарности, которую он попытался нарисовать, была полностью смазана, а собравшиеся мужчины пришли в замешательство. И такое случалось неоднократно. Порой мне даже казалось, что это некий ритуал. В конце концов, я пришел к выводу, что любые рассказы о прошлом и рассуждения о нравственности выглядят именно так: мужчины сооружают идиллическую историю, женщины не оставляют от нее камня на камне. Любой предмет существует лишь для того, чтобы подвергнуться разрушению.

Незадолго до моего отбытия на Мадагаскар один американец, долго работавший там, посоветовал мне проявлять крайнюю осторожность при поездках по сельской местности. Государственная власть, по его словам, распадалась. Во многих частях острова она фактически перестала существовать. Даже из Имерины поступали сообщения о том, что фокон’олона – деревенские собрания – начали приводить в исполнение смертные приговоры.

Это была одна из моих главных забот, когда я оказался на Мадагаскаре. В столице власть, само собой, функционировала, и чуть ли не каждый образованный человек работал на нее. Почти то же самое я встретил в Аривонимамо. Конечно, о правительстве говорили постоянно, каждый вел себя так, словно оно есть. Существовала административная структура, имелись офисы, где люди распечатывали документы, регистрировали имущество, вели учет рождений и смертей, фиксировали количество скота. Даже для проведения важнейших ритуалов требовалось официальное разрешение. Правительство держало школы, проводило национальные экзамены; были жандармы, тюрьма, аэродром с военными самолетами.

И лишь потом, когда я уехал, я начал задумываться о том: не было ли то, что сказал мне тот американец, правдой? Возможно, я проявил предвзятость, поскольку всегда жил при эффективном и вездесущем правительстве, а потому неправильно понял его слова. Возможно, в Бетафо действительно не было государства; возможно, его не было даже в Аривонимамо – или, во всяком случае, оно не напоминало то, что я и другие приезжие из западных стран привыкли считать государством.