Берлинский боксерский клуб - стр. 16
Люди, знавшие маму не очень хорошо, считали ее человеком спокойным и безропотным. Но мне-то было известно, что за ее внешним спокойствием кроются печаль и тревога. У нее случались периоды хандры – про них отец легкомысленно говорил, что мама «снова не в духе», хотя на самом деле это были приступы тяжелой депрессии. Во время них мама с застывшим взглядом дни напролет проводила в постели, вставая только сходить в туалет, выпить на кухне стакан воды и съесть кусок хлеба, или часами пролеживала в горячей ванне.
«Ей просто нужно отдохнуть, – говорил отец. – Отдохнет немножко и мигом встанет на ноги». Обычно он оказывался прав. Мама внезапно выходила из оцепенения, словно кто-то снял с нее свинцовые пелены, и как ни в чем ни бывало принималась за привычные дела. Ее приступы пугали и расстраивали нас, но не нарушали повседневного течения нашей жизни, потому что с нами всегда была фрау Крессель, которая готовила, убиралась в квартире и по-всякому о нас заботилась.
Мама обычно никому из взрослых не перечила и тем более никем не командовала. Но сегодня я увидел ее совсем другой.
– Тссс! – зашипел отец. – Соседи услышат.
– Сунь в рот полотенце и сожми зубы, – велела мама дяде Якову.
– Но я, сестричка, совсем не голоден.
– Делай, что говорю!
Дядя покорно затолкал свернутое полотенце себе в рот.
– Замри! – сказала мама. – Кажется, вот она.
Дядя Якоб, изо всех сил стиснув зубами полотенце, глухо зарычал от боли.
– Есть, – сказала мама.
Она осторожно извлекла из раны округлый окровавленный камешек и бросила его в керамическую кухонную миску. Камешек громко звякнул.
Вошедшей на кухню фрау Крессель мама вручила полотенце.
– Приложите к ране и подержите. Я приготовлю нитки.
Фрау Крессель прижала полотенце к ране так сильно, что из нее вниз по бедру дяди Якоба побежала тонкая струйка крови.
– Что вы себе позволяете, фрау Крессель, мы же с вами едва знакомы, – сострил он.
– Stillschweigen![18] – сказала она и для убедительности еще сильнее надавила на рану.
Получив передышку, мама наконец обратила внимание на нас. От зрелища моей разукрашенной физиономии у нее полезли на лоб глаза.
– Что с тобой?
– С ним-то все более или менее, – сказал отец. – Ты мне лучше объясни, что здесь у вас происходит?
Мама пропустила его вопрос мимо ушей. По-прежнему с окровавленным пинцетом в руках, она подошла ко мне и нежно погладила по лицу – там, где оно осталось невредимым.
– Все остальное цело? – спросила она.
– Ага. Я же просто с лестницы свалился.
– Надеюсь, ковбой, лестнице тоже хорошенько досталось, – сквозь боль проговорил дядя Якоб. – А то, похоже, на тебя сразу несколько пролетов набросилось.
– Кто-нибудь мне скажет наконец, что все это значит? – Отец уже явно терял терпение.
Мама молча достала из корзинки для шитья нитку и иголку.
– У нас было собрание, – начал Якоб. – Ничего особого, обычное собрание…
– Постой, – прервал его отец. – Карл, живо ступай к себе.
– Почему? Я ведь уже большой.
– Все равно ступай, – сказал отец.
– Зиг, ему четырнадцать, – вступился за меня дядя Якоб.
– Помолчи! – Отец раздраженно погрозил ему пальцем. – У меня дома прошу меня слушаться.
– Но он должен знать, что происходит…
– Он и так достаточно всего знает. А ты и так одним своим присутствием подвергаешь нас опасности.
– Мы все в опасности, Зиг.