Берлинский боксерский клуб - стр. 18
– Ребекка, так нельзя, – сказал отец. – Мы ударили по рукам. Уговор есть уговор.
– Но почему нельзя сказать, что Карл не хочет заниматься?
– Потому что он хочет.
– Откуда ты знаешь?
– Любой мальчишка, если он не сошел с ума, хочет тренироваться у Макса, – сказа отец. – Да ты только на него посмотри. Тощий, как соломинка, того и гляди ветром сдует. А ему надо уметь за себя постоять.
Мне было не слишком приятно услышать нелестное мнение отца о моих физических данных, но я понимал, что он прав.
– А я-то думала, что муж у меня – пацифист.
– Ты видела, что у него с лицом?
– Он сказал, что упал с лестницы…
– Вполне мог и упасть, – сказал отец. – Но не сам – его с нее столкнули. А перед этим еще и поколотили.
Ничего себе! Оказывается, он с самого начала все понял.
– Кто? – ахнула мама.
– Понятия не имею. Может быть, сынок Хеллендорфа – того, что на госслужбу устроился и так рьяно взялся за дело. Дела последнее время складываются так, что Карлу очень не помешало бы научиться орудовать кулаками.
– Но ведь наш сын собирается стать художником. Он унаследовал талант моего отца.
Мой дед, которого я в живых не застал, был знаменитым художником. Таким знаменитым, что сам кайзер заказал ему свой портрет, который потом много лет украшал его личный кабинет. Мама в юности тоже делала успехи в живописи. Студенткой художественного училища она познакомилась с моим будущим отцом, который на студенческой выставке обратил внимание на ее работы и предложил попробовать продавать их через его галерею. Училище мама так и не закончила: когда они с папой поженились, она забросила учебу, целиком посвятив себя дому и семье. К кистям и краскам она с тех пор больше не притрагивалась, потому что якобы «потеряла интерес» к живописи. Отец, когда я спросил его, почему мама больше не пишет картины, сказал, что «у нее неподходящий темперамент для занятия живописью».
Для меня заниматься искусством всегда было так же естественно, как дышать. Мне было десять лет, когда я начал вести рисованный дневник – я заполнял его серьезными и шутливыми зарисовками того, что происходило вокруг меня или возникало в моем воображении. Родители надеялись, что, когда вырасту, я стану живописцем или, скажем, архитектором. Но мне самому страшно хотелось рисовать комиксы, которые как раз набирали популярность. В мечтах я видел себя художником-иллюстратором или газетным карикатуристом. Отец комиксы и карикатуры на дух не выносил и считал эти жанры низкими и вульгарными. Мы с ним частенько препирались на эту тему.
«Зачем растрачивать свой талант и рисовать мышек и детишек на потеху профанам? – говорил он, не пытаясь скрыть презрения. – Искусство призвано возвышать человека. Оно не может сводиться к пустому дурачеству». Но сколько бы он мне ни внушал свои представления об искусстве, я упорно рисовал комиксы, карикатуры и шаржи и мечтал о том дне, когда меня возьмут на работу в настоящую газету.
Уснуть у меня долго не получалось. Чтобы отвлечься от будораживших воображение мыслей, я нашел в книге про немецких спортсменов фотографию Макса и перерисовал ее в свой блокнот. Прорисовывая суровые черты его лица и штрихуя тени, я понял одну вещь: внешностью Макс очень далек от арийского идеала белокурого голубоглазого сверхчеловека. С его темными волосами, густыми бровями, широким носом и вечной легкой небритостью он был гораздо больше похож на еврея, чем на представителя нордической расы. От этого Макс – вместе со всем, что с ним связано, – стал мне еще ближе.