Беременна (не) от тебя - стр. 47
Вдруг вспоминается все: как маму мучают детские крики с площадки под окном, рев мотоциклов и лай собак. Но когда папа поставил звукоизоляцию на стены, и поменял окна, лучше не стало: даже падающая в раковину ложка вызывает у мамы болезненные стоны.
А иногда она поднимается с кровати, и живет. Вот только… черт, она сама на себя ведь не похожа.
Опухоль мозга…
- Папа, - хриплю в трубку, решившись, наконец, на звонок.
- Вика, что-то случилось? Мама спит, я не могу разговаривать.
Он шепчет, и я наяву вижу, будто сама дома нахожусь: как папа быстро схватил слабо завибрировавший телефон, как скрылся в ванной, чтобы не потревожить маму.
Не бывает такого состояния даже от сильного стресса! Ну не бывает, и все! А значит, Тимур не солгал, он всего лишь честен – единственный из всех близких мне людей.
- Папочка, это правда? Мама… она болеет? – всхлипываю, не в силах произнести вслух жуткие слова «глиобластома» и «опухоль мозга».
А папа молчит. Слышу – дышит в трубку, но не отвечает мне, словно не понял вопроса.
- Это не посттравматическое расстройство у нее, да? Я с Тимуром говорила! Папа, ответь пожалуйста, скажи мне правду! – я кричу в трубку, испытывая жуткую ненависть, ртутью бегущую по моим венам: к отцу за его ложь, к Тимуру за его правду, и даже к маме, за то, что уходит.
- Зря он тебе рассказал. Только мучиться, - папа уже не шепчет, говорит с тихой болью, разрывающей и мое сердце на ошметки. – Да, детка, мама больна. Очень больна. Ей осталось…
- Замолчи! Не смей! Я… я приеду сейчас, - задыхаюсь, отключаю телефон, чтобы не слышать этих гадких слов, отсчитывающих время жизни мамы, и бегу к выходу.
РАТМИР
Я всегда искал острых впечатлений. Наверное, потому и ушел в бокс – не только, чтобы выплеснуть агрессию, а в большей степени для драйва. Когда не знаешь, поднимешься ты, или твой противник с ринга. Бывает и такое: бой, нокаут, реанимация, и в лучшем случае – смерть, в худшем – инвалидность.
Люблю я кровь, удары, разбивающие костяшки кистей в месиво.
И скорость люблю. С дорогой сливаться, когда не понятно становится: где заканчивается серая трасса, и начинается горизонт.
А еще я люблю… черт, ну уж нет! Ее я не люблю! Вот только сам не знаю, зачем приехал, и смотрел, как выгружают отца из машины скорой помощи. Смотрел из-за забора, как последний лох, как она подходит к нему, улыбается, целует, а сам кулаки сжимал от злости на нее и на себя.
А затем она выбегает из дома в лихорадке, мечется взглядом, трясется даже, несмотря на жаркую погоду, и видит меня.
- Подвези меня! Скорее, поехали, - подбегает к моту, ловко запрыгивает позади меня, и всем телом в спину вжимается.
И послать бы Вику с ее приказами, столкнуть с байка, и уехать уже. Никогда не любил таких – доступных, тех, кто в первую же ночь на все согласен, кто даже не пытается по правилам играть: охотник и дичь. Вика сразу пошла со мной, сразу дала.
Наверное, не мне одному перепало.
Открываю рот, чтобы сказать, чтобы проваливала, но сам не понимаю, почему, говорю совсем другое:
- Адрес назови. И шлем надень.
- Новочеркасская сорок семь, - срывающимся голосом проговаривает Вика, и я газую.
Нашла лоха! Таскаюсь за ней, как идиот… дьявол, а ведь теперь я понимаю тех идиоток, которые после совместной ночи на что-то рассчитывали. Обычно это начиналось с фразы «Обычно я так не поступаю, я не такая, но…», и после этого «но» следовали признания, слезы, обещания.