Белая принцесса - стр. 56

Я похолодела от страха. Боже мой, неужели я до такой степени его разозлила, что он хочет меня убить, заодно отомстив и за то, что я сделала его рогоносцем? Какой это будет скандал, а ведь я даже с матерью не попрощалась!.. И вдруг, совершенно некстати, я вспомнила, что дала Маргарет Уорик свое ожерелье, чтобы она могла покрасоваться в день моей свадьбы, и мне вдруг страшно захотелось дать ей знать, что она может оставить ожерелье себе, раз уж мне сейчас суждено умереть. Потом эта мысль сменилась другой, тоже неожиданной: Господи, подумала я, если он сейчас перережет мне горло, я наконец смогу спать без сновидений, мне больше не будет мерещиться Ричард! Ну и пусть, решила я. Это даже хорошо – хотя сперва, наверное, будет очень больно, зато потом больше никаких снов. А может быть, ударом этого кинжала Генрих отправит меня прямо в объятия Ричарда, и мы навеки будем вместе в сладких объятиях смерти, и я вновь увижу его обожаемое улыбающееся лицо, и он будет обнимать меня, и мы будем смотреть друг другу в глаза. Подумав об этом, я решительно повернулась к Генриху, и он, продолжая сжимать в руке нож, с интересом спросил:

– Ты не боишься? – И внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые в жизни. – Я стою над тобой с кинжалом в руке, а ты и глазом не моргнешь. Так, значит, это правда? То, что все говорят? Что твое сердце разбито, что ты мечтаешь о смерти?

– Во всяком случае, я не стану умолять тебя оставить мне жизнь, если ты на это надеешься, – с горечью ответила я. – Я знаю: лучшие мои дни уже в прошлом, и я больше не надеюсь стать когда-либо снова счастливой. Но ты ошибаешься: я хочу жить. Мне, безусловно, больше хочется жить, чем умереть, и мне гораздо больше хочется быть королевой, чем покойницей. Однако я не боюсь ни тебя, ни твоего кинжала. Я давно уже дала себе обещание с полным безразличием относиться ко всему, что ты скажешь или сделаешь. Но даже если бы я и впрямь тебя боялась, то скорее умерла бы, чем позволила бы тебе это заметить.

Генрих в ответ лишь коротко хохотнул и пробормотал себе под нос:

– Упряма, как мул, как я, собственно, свою матушку и предупреждал… – Потом чуть громче он прибавил, уже обращаясь ко мне: – Нет, мне этот кинжал нужен вовсе не для того, чтобы перерезать твое хорошенькое горлышко; я всего лишь хочу сделать тебе крошечный надрез на ступне. Протяни-ка ножку.

Я неохотно выпростала ногу из-под одеяла, и он, отбросив в сторону роскошное покрывало, вновь пробормотал, словно разговаривая с самим собой:

– Вот уж действительно жаль! Такая чудесная кожа, и свод стопы так прекрасен, что его целовать хочется… Странно, что я сейчас об этом думаю, однако любому мужчине захотелось бы поцеловать такую ножку… – И с этими словами он быстро сделал неглубокий надрез у меня на стопе, и я вздрогнула от боли и даже негромко вскрикнула.

– Ты сделал мне больно!

– Лежи спокойно, – сказал он и слегка сжал мою ступню, чтобы несколько капель крови упало на белые простыни, и сунул мне льняную салфетку. – Вот, можешь перевязать. Утром почти ничего заметно не будет, там всего лишь царапина. И потом, ты все равно ведь чулки наденешь.

Я обвязала салфеткой ступню и метнула в его сторону гневный взгляд.

– И совершенно не нужно так сердито на меня смотреть, – сказал он. – Я, кстати, твою репутацию спасаю. Ведь утром простыни выставят на всеобщее обозрение, и на них, слава богу, будут кровавые пятна, свидетельствующие о том, что ты вышла замуж девственницей. Когда станет заметен твой живот, мы скажем, что этот младенец был зачат в первую же брачную ночь, а когда он родится, сделаем вид, что он родился чуть раньше срока, восьмимесячным.