Авернское озеро - стр. 18
– А кто знает это время? – спросила Соня из необходимости поддержать разговор, который вдруг перестал ее интересовать. – Мне двадцать пять. Это еще молодость?
– В сравнении со мной – почти юность! А сколько этому, садоводу-любителю?
– Двадцать один. – Она с любопытством отметила, как подпрыгнули лохматые брови. – Это тоже отвратительно?
Отчим оглядел ее с нескрываемым сожалением. Его жалость всегда была с оттенком презрения, и вместо нее Соня предпочла бы хорошую порку.
– Когда женщина начинает засматриваться на мальчиков, это первый признак старения.
С трудом выбравшись из кресла, он бросил на него газету, хмуро посмотрел на розы и выглянул в окно. Смерив его беспристрастным взглядом, Соня нашла, что отчим стал совсем уж мелковат и откровенно плешив. Ей пришло в голову, что если Денис появится здесь со своими роскошными плечами и магнетическим лицом, то отчим совсем съежится от такого соседства, а его беспокойная желчь разольется с такой мощью, что захлестнет и телохранителя. Ей уже слышался язвительный тонкий голос: «Где ты нашла такого секс-болвана? У тебя что, возрастные изменения?»
Она решительно тряхнула головой и, подойдя к окну, встала рядом с отчимом. Даже про себя Соня никогда не называла его отцом, тем более – папой. Но это вовсе не значило, что в их отношениях присутствовала хоть малейшая натянутость. С самого детства Соня была приучена благоговеть перед ним, потому что мать часто с придыханием повторяла: «Это такой талант! Мы с тобой – счастливые женщины. О таком мужчине, как он, можно только мечтать». Хотя Тамара Андреевна не произносила этого вслух, подразумевалось, что Сонин отец был человеком совсем другого сорта. Она не тосковала по нему, потому что совсем не помнила. После развода отец уехал на Дальний Восток (мать усмехалась: дальше некуда!), и Соня ни разу его больше не видела. И все же Валерия Ильича она никогда не звала «папой». Почему-то Соне это казалось противоестественным. И не ласкалась, опасаясь, что он инстинктивно отстранится, а она потом не сможет простить…
Когда же в ее душе возникала внезапная нежность к нему, Соня начинала вести себя грубовато, чтобы заранее оправдать его возможную холодность.
– Ох, Валерий Ильич, – она без труда обхватила его одной рукой за шею, потому что была повыше, – нам ли с вами говорить о старости?
Отчим прикинулся обиженным:
– А при чем тут я? Мы говорим о тебе. Ты замуж-то не собираешься?
– Таких талантов, как вы, в этом городе больше нет…
– Талант, талант! В юности меня очень занимало это понятие, ведь я хотел стать художником.
– Вы им и стали. Пластическая хирургия – это тоже искусство.
– Но я хотел быть художником, – упрямо повторил он. – Самое трудное, самое болезненное – это определить меру собственной одаренности. Насколько ты соответствуешь делу, которому собираешься посвятить жизнь? И никто тебе не сможет помочь в этом, потому что он и сам не Леонардо, значит, ему не дано судить. Если тебя ругают, ты ощетиниваешься, не можешь поверить, начинаешь искать того, кто похвалит. А услышишь похвалу, сомневаешься еще больше, опасаясь, что это из жалости, из человеколюбия.
– И какой же вы нашли выход?
Валерий Ильич по-стариковски поджал губы.
– Я прислушался к себе. В каждом человеке, если он, конечно, психически здоров и не одержим манией величия, есть внутренний камертон, точнее которого не найти. Все дело только в том, чтобы не побояться к нему прислушаться.