Армейские рассказы - стр. 15
– Огуре-е-е-ц, – ликует Шаболтас.
Я переваливаюсь в проём между койками и отжимаюсь пятьдесят раз. Так повторяется несколько раз. Когда число доходит до четырёхсот отжиманий, Шабалтасу надоедает.
– Ладно, Огурец, тебя, смотрю, не за*бëшь, Довгалев, сказку!
Довгалëв бормочет: «Масло съели, день прошёл… »
– Ладно, рапаны, отбой, я тоже спать, – Шабалтас встаёт с моей койки, и я наконец ложусь свободно, – Довгалëв, спи!
Он вразвалку идёт в сержантское отделение, а мы производим долгожданный и вожделенный отбой.
– Довгалëв, ты чего сидишь? Ложись, – говорю я и накрываюсь простыней.
Довгалëв некоторое время смотрит в окно, потом ложится. Его мы прозвали Фламинго. Эта глава о нём.
Более неприспособленного к армии человека, чем он, сложно представить. Рост его позволяет шагать в первых рядах колонны, но хрупкое телосложение делает его похожим на фонарный столб, пострадавший от пожара. Когда он бежит, то так сгибает руки в локтях, что становится похожим на ощипанную птицу с отрубленными крыльями, которая, несмотря ни на что, пытается разогнать воздух своими кургузыми обрубками и взлететь. Лицо его с белëсыми бесцветными глазами напоминает мордочку лабораторной мыши, которую не кормили никогда. Зовут его Олег. Он неуклюж и неловок. Кожа его бледна настолько, что ожидаешь кроме голубых вен скоро увидеть и органы. Разговаривает он мало, друзей у него нет, на вопросы отвечает односложно и тихо. В этот раз он ответил сержанту правильно и не получил от язвительного Шабалтаса новых подколов. Довгалëв накрывается простыней и закрывает глаза. Сон у всего нашего отделения наступает быстро и стремительно, так же стремительно и неотвратимо разбивается он утренними лучами и громкой командой сонного дневального – «рота, подъём!»
Курс молодого бойца натужно, но неуклонно катится к своему апофеозу – присяге, заветной клятве на верность Родине. До её принятия, как оказалось, ты и не солдат вовсе, так, что-то среднее между призывником и солдатом, что-то аморфное и неопределённое. Если надумаешь сбежать домой до присяги, тебя просто вернут обратно, а вот, если после, то ты уже преступник, и тебя будет судить, как шутят офицеры, самый гуманный военный суд, который из всех возможных наказаний всегда назначает самое строгое. Поэтому нас пока берегут и опекают, мы ещё мамкины сыновья и Родине ничего не обещали. Сержанты следят, чтобы фляга всегда была полной, пробуют её на вес, поддевают рукой – булькает, или нет. Отправляют в санчасть при любой натëртости или плохом самочувствии. В казарме всегда стоит большой серый бидон с кипячёной водой на случай, если кто-то не желает пить из крана. Этим утром сержанты сообщили нам нам о ещё одном послаблении.
– Повезло вам, рапаны, – ухмыляется младший сержант Шабалтас, – комбриг разрешил в майках заниматься и в тень вас заводить, чтоб не растаяли.
– Да уж, – недовольно цикает уголком рта Пикас, – у нас такого не было, совсем армия не та за полгода стала.
– Да они бы о*уели с нашего КМБ! – подключается к беседе Козятников, – я с температурой тридцать восемь в противогазе десять километров по морозу пробежал и никому не пожаловался! А эти чуть что – сразу в санчасть!
– Да вообще их тащит, – небрежно отмахивается Шабалтас, – летом – это тебе не зимой на плацу часами стоять.