Амнезия, или Фанера над Парижем - стр. 16
– С вами, я думаю, мы справимся, – темнит сестра и вдруг добавляет: – Сообща.
Слово сообща, мне определенно не нравится.
Мария дежурит через день и, когда ее нет, я не пью никаких лекарств. Таблетки я прячу под подушку. Благо никто не контролирует, куда они подевались. В дни ее дежурства все по-другому. Даже в палате становится светлее. Может быть, от ее идеально белого хрустящего халатика. Вообще-то она симпатичная девчушка…
– Что-то вы мне не нравитесь. Вам надо больше ходить, – замечает она в одно из дежурств. – Во-первых, вызываете подозрение своей инфантильностью. Что вам сказал доктор на обходе?
Я не могу вспомнить и воспроизвожу то, что слышал когда-то.
– Что я здесь чувствую себя как рыба в воде.
– При таком заключении вам долго придется здесь плавать.
– А я никуда и не тороплюсь.
– Но это же не реально.
Мне кажется в ее голосе какая-то грусть.
– И ты хотела, чтобы меня выставили? – уже шантажирую я.
– Я хотела, чтобы вы выздоровели. Чтобы вы вернулись в свой мир.
– Что я там забыл? – не сдерживаюсь я.
Мария уже внимательнее всматривается в мое лицо.
– Вы же не преступник, чтобы скрываться здесь. По всем анализам вы вполне здоровы и вас могут выписать в любой день. Вам надо готовиться к этому, больше общаться с людьми, среди которых будете жить. Вон там, видите, у туалета, в углу, компания. Почти все здоровые или выздоравливающие. Там с ними известный поэт, в прошлом гинеколог. Над чем, по-вашему, они ржут?
– Можно догадаться, – бормочу я, хотя понятия не имею.
– Правильно. Более живой темы для мужчин, как о женщинах, не придумать. Позубоскальте с ними – это вам на пользу.
– Вы думаете, я мужчина?– уже наглею я.
– Думаю да, – смеется Мария. – По крайней мере, вам надо в это поверить.
Байки, что травит Демидов, из своей сомнительной практики иногда остроумны и мне даже удается пару раз хмыкнуть, но некоторые за пределами моего понимания и вызывают уныние. Мария то из одного то из другого угла необъятной палаты поглядывает в нашу сторону и, когда наши взгляды встречаются, ободряюще улыбается. Среди ржущих я, наверное, выделяюсь, потому что Демидов, в перерыве между своими номерами, озадачивает меня вопросом, кто я и надолго ли тут.
– Говорят, что-то вроде художника, – нехотя отвечаю я.
– А-а. Наш брат. Раздвоение личности?
Я молчу. Но с диагнозом согласен.
– Пьешь?
– Наверное.
– Лучшее лекарство от этой паршивой жизни не алкоголь, а бабы. Поверь мне. А ты, как я понимаю, принимаешь его редко. Выражение на твоем лице такое, словно у тебя что-то опустилось. А так вроде бы нормальный мужик. В штанах то что-нибудь шевелится?
Я молчу, потом неопределенно пожимаю плечами.
– Что, после травмы? – доходит, наконец, до поэта-гинеколога.
Молча киваю.
– Не смертельно. Надо расшевелить. Процесс выздоровления оттуда и пойдет. И с памятью наладится. Почему ни оприходовать ту же Машеньку. Вон, какими маслеными глазками она на тебя посматривает.
– Да нет…Это так… Просто знакомая, – не знаю зачем плету я.
– Вот и замечательно.
– Нет, нет, – торопливо перебиваю я, догадываясь о продолжении темы. – Она заму– жем и, вообще, цели у нее другие.
Хохотнув, Демидов подводит итог.
– Значит, ты не женат и без бабы. В ауте,… Ну, ничего, дело поправимое. Тебе надо вылезать на свободу и лечиться. Сексом. Лучшее лекарство.