Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира - стр. 51

Все удалились. Филипп и Александр остались вдвоем при свете ламп в большом пустом зале, напротив друг друга. Только из-под стола слышался хруст разгрызаемых костей. Перитас уже вырос, и челюсти у него были крепкие, как у льва.

– Это правда, что ты скоро уезжаешь? – спросил Александр. – Завтра?

– Да.

– Я надеялся, что ты побудешь несколько дней.

– Я тоже надеялся, сынок.

Последовало долгое молчание. Филипп никогда не объяснял своих решений.

– Чем займешься?

– Оккупирую все афинские поселения на Херсонесском полуострове. Я строю огромные осадные машины, каких еще не видели. Хочу ввести наш флот в Проливы.

– Через Проливы поступает зерно в Афины.

– Да, это так.

– Будет война.

– Как сказать. Я хочу, чтобы меня уважали. Они должны понять, что если возникнет всеэллинский союз, то возглавить его смогу только я.

– Возьми меня с собой, отец.

Филипп пристально посмотрел ему в глаза:

– Еще не пришло время, мой мальчик. Ты должен завершить свое образование.

– Но я…

– Послушай! Ты получил небольшой опыт в военных походах, проявил мужество и ловкость на охоте, и я знаю, что ты искусно владеешь оружием, но поверь мне: когда-нибудь тебе придется встретиться с испытаниями в тысячу раз более тяжелыми. Я видел, как мои солдаты умирают от холода и лишений, я видел, как жестоко они страдают, изуродованные ужасающими ранами. Некоторые падали, когда лезли на стену, и в муках умирали на земле, и потом, ночью, мне часами слышались их стоны. Посмотри на меня, посмотри на мои руки: они словно ветви дерева, о которые медведь точил когти. Я был ранен одиннадцать раз, я хромаю и ослеп на один глаз. Александр, Александр, ты видишь славу, но война – это прежде всего ужас. Это кровь, пот, дерьмо; это пыль и грязь; это жажда и голод, ледяной холод и невыносимая жара. Дай мне взять это на себя, пока я на это способен. Оставайся в Миезе, Александр. Еще один год.

Юноша ничего не сказал. Он понимал, что эти слова не предполагают ответа. Но взгляд израненного и много испытавшего в жизни отца просил понять и сберечь его чувства.

Снаружи послышался отдаленный рокот грома, и у кромок больших грозовых туч над потемневшими пиками Бермия появились желтые вспышки.

– Как мама? – вдруг спросил Александр.

Филипп потупился и ничего не ответил.

– Я знаю, что ты привел новую жену, – продолжал юноша. – Дочку одного варварского царя.

– Вождя скифов. Я должен был это сделать. И ты сделаешь то же самое, когда придет время.

– Знаю. И все-таки, как мама?

– Хорошо. Для данных обстоятельств.

– Ну, я пойду. Спокойной ночи, отец.

Александр встал и направился к выходу, за ним последовал пес. И Филипп позавидовал собаке, которая могла оставаться в обществе его сына и слушать ночью его дыхание.

Пошел дождь, сначала крупными редкими каплями, а потом все сильнее. Царь, оставшись один в пустом зале, тоже встал. Он вышел в портик, и обширный двор, как днем, осветился молнией; за ней последовал оглушительный гром. Филипп стоял, прислонившись к колонне, и задумчиво смотрел на хлещущий дождь.

Все вышло именно так, как предсказывал Аристотель. Укрывшись за стенами, Перинф и Византий примкнули к Афинам, и Филипп ответил на это осадой Перинфа, города, построенного на скалистом мысе на южном берегу Геллеспонта и соединяющегося с материком перешейком.