Аксиома Декарта - стр. 32
3.1.8.Случай Толстого. Итоговые итоги
И опять получается, что и тут какое-то полувранье (на этот раз уже с моей стороны). Да, сложно разбирать побуждения человеческие… Но и прятаться за фразами, что «они (побуждения) непостижимы» – слишком просто. Надо попытаться постичь. И вот еще какое можно сделать дополнительное замечание: сама постановка вопроса о смысле жизни есть или слишком философское, или прямо религиозное дело. Я бы сказал, что это философское дело именно в том плане, чтобы придать нерушимый смысл тому, что делается, а религиозное – как раз в том, чтобы найти смысл в отрешении от земных дел, спасти нетленную душу от тлетворного влияния мира. Философ, рассуждая, четко понимает, что делает нечто осмысленное (хороший философ, конечно)39. Спасающий свою душу бежит от любой привязанности к миру, олицетворяющему для него суету. Под этим углом можно рассматривать и чувство страха смерти. Когда в жизни есть смысл, то умирать не так страшно (философский подход). Но менее всего страшно умирать, когда смысл есть в смерти для земной жизни (подход религиозный), потому как это лишь начало вечной жизни души (если вы в нее верите, я, как философ, не могу поверить40).
Люди действия чаще всего не задаются вопросами о смысле жизни и о поджидающей человека смерти, – они живут, пока живется, и умирают, когда приходит время. Художники же, создающие образ жизни, с одной стороны, дистанцируются от непосредственно проживаемой жизни и, как следствие, уже задаются вопросом о ее смысле, но с другой стороны, они слишком погружены в жизнь, и поэтому всё еще слишкомживут. Не в этом ли еще проблема Толстого? Случай Толстого ясно показывает, что даже достигнув литературного пика – полноты воплощения образа жизни – тем не менее нельзя осознать (точнее – можно и не осознать) это действие как вполне осмысленное. Со стороны оно видится осмысленным, но сам писатель его так не переживает. Оно слишком суетно, так как слишком суетен (для смысла) и сам отображаемый писателем мир. Далее же, для уяснения смысла своей деятельности Толстой мог выбрать философию или религию, и он выбрал религию, причем колеблясь между религией и философией41. А религия требует отречения от всех суетных дел. Вот он и отрекся. Под таким углом отречение от литературы видится вполне… логичным?42
Не знаю. Но, пожалуй, я высказал все соображения, какие мог. Не получается ли что я просто свалил в кучу разные объяснения, а вы, мол, какое хотите, такое и выбирайте? Увы, что-то такое есть, но мне все же видится, что одна логика дополняется здесь другой. И мужчина-Толстой жаждет беспримесного действия, и писатель Толстой стремится создать образ деятельной жизни, но оказывается слишком велик даже и для Литературы, а потому оставляет (пытается оставить) Литературу, и богоискатель Толстой видит суету всех своих слишком земных действий, и мыслитель Толстой хочет все это как-то понять и объяснить. Наверное, и это будет совсем уж финальное дополнение, Толстой хотел быть ВСЕМ: и человеком действия, и тем, кто отображает жизнь, и тем, кто ее объясняет, и тем, кто наконец обретает полный покой души. Но нельзя быть ВСЕМ, хотя бы ты был и Толстым. Но и не-Толстым быть нельзя, – если уж ты Толстой. На этом глубокомысленном замечании я, пусть и в очередной раз, но заканчиваю рассуждение о Толстом; надеюсь, уже окончательно.