Аксиома Декарта

Сейчас мне это не кажется удачным разделением, но я не стану вносить правку, хотя вообще-то статья и подверглась правке. Пожалуй, сейчас я скажу, что люди, воплощающие Абсолют, скорее служат, чем стремятся, да и одержимость их временами больше похожа на религиозный фанатизм. Да и никакому художнику не удалось еще сбросить с себя ярмо служения, утвердив свободу стремления. Без ярма нет серьезного творца.

«Я есмь, я существую – это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие. Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я – ум (mens), дух (animus), интеллект, разум (ratio); всё это – термины, значение которых прежде мне было неведомо. Итак, я вещь истинная и поистине сущая; но какова эта вещь? Я уже сказал: я – вещь мыслящая». (Рене Декарт. «Размышления о первой философии»). Именно в этой редакции всем известное «Cogito ergo sum» выражено наиболее адекватно основной мысли Декарта. Первоочевидно лишь существование сознания, но не тела. Но здесь же мы сталкиваемся с серьезнейшей проблемой – поскольку само слово «существование» в первую очередь подразумевает именно существование тела, а не сознания. «Я есмь, я существую, это очевидно» – изначально двусмысленно-неочевидное суждение (с одной стороны – «Я», а с другой – «существую»), требующее ряда уточнений, которые я и попытаюсь дать.

Здесь вы, разумеется, имеете полное право воскликнуть: Декарт никогда не сказал бы такого! Существование тела, по Декарту, совершенно неочевидно. Но, во-первых, хоть я и доказываю аксиому Декарта, но я, к сожалению или к счастью, не Декарт и исхожу из очевидности существования тела. Всё же я родился в Советском Союзе, а советские люди не привыкли ставить под сомнение свою материальную природу. Во-вторых, я все же не противоречу Декарту, либо противоречу, но далеко не фатально, что будет видно из дальнейшего.

«Под словом „мышление“ я понимаю всё то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Таким образом, не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать есть то же самое, что мыслить. Ибо если я скажу: „Я вижу…“ или „Я хожу, следовательно, я существую“ – и буду подразумевать при этом зрение или ходьбу, выполняемую телом, мое заключение не будет вполне достоверным; ведь я могу, как это часто бывает во сне, думать, будто я вижу или хожу, хотя я и не открываю глаз, и не двигаюсь с места, и даже, возможно, думать так в случае, если бы у меня вовсе не было тела. Но если я буду разуметь само чувство или осознание зрения или ходьбы, то, поскольку в этом случае они будут сопряжены с мыслью, коя одна только чувствует или осознает, что она видит или ходит, заключение мое окажется вполне верным». (Рене Декарт. «Первоначала философии». 9. Что такое мышление). Этот отрывок – после знаменитого «Я мыслю, следовательно, я существую» – является важнейшим для теории Декарта, а равно и для критики этой теории. Потому что «я мыслю» и «я хожу» не означают одного и того же, даже если речь идет об осознании ходьбы. Осознание ходьбы вполне может быть безлично, и даже можно утверждать, что оно преимущественно безлично. В «Я хожу» первично хожу, а вот что такое идущее Я – остается совершенно непонятным.

Здесь может возникнуть вопрос о том, насколько безличное сознание совпадает с «бессознательным» Фрейда. Ответ, конечно же – нет, не совпадает, хотя для обозначения и того и другого очень удобно использовать слово Оно. Однако бессознательное как бы выпадает из сознания (вытесняется), тогда как безлично осознаваемое осознается. Когда, например, вы хотите есть, то разве можно назвать эту мысль бессознательной? Вы ведь осознаете, что хотите есть, равно как вы осознаете и причины этого желания. При этом, безлично осознаваемое несомненно определенным образом коррелирует с бессознательным, но… но всё это требует уточнений, которые я не могу дать по ходу настоящего рассуждения. Все же Оно в данном рассуждении следует понимать прежде всего как сознающее существо.

Одной из проблем разворачивающегося на ваших глазах рассуждения является то, что понятие «безличное сознание» употребляется в нем в двух разных значениях: во-первых, имеется в виду сознание природного человека или исторически-безличное сознание – безличное сознание, понимаемое как фаза эволюции сознания при переходе к сознанию личностному. Во-вторых, имеется в виду современно-безличное сознание, то есть безличное сознание цивилизованного человека, понимаемое как часть психической личности, а безличное сознание, разумеется, сохраняется и при развитии личности – ведь человек не перестает быть существом из-за того, что он становится сознательным существом. Впрочем, я очень тороплюсь, ведь человек у нас пока еще не стал сознательным существом. Однако же необходимо иметь в виду, что современно-безличное сознание сильно отличается от исторического. Суть отличия состоит в том, что безличное сознание является для природного человека чем-то руководящим, а для цивилизованного – чем-то подчиненным (и, соответственно, сильно измененным, потому как никто не остается таким же в состоянии подчинения, каким он является в свободном состоянии). Поэтому в полном смысле сознанием оно является лишь у природного человека. Далее, например, всё тот же императив «я хочу есть» для исторически-безличного сознания означает совсем не то, что для современно-безличного, хотя есть хочет и природный, и цивилизованный человек. Но для природного человека вокруг этого императива образуется целая жизнь, со сложнейшим комплексом осознаваемых переживаний, связанных непосредственно с добычей пищи, тогда как для городского жителя «добыча пищи» зачастую сводится к походу в магазин, а прием пищи превращается либо в автоматический процесс, либо в гурманство, но не в насыщение. При этом не будем забывать, что сложнейшие интеллектуальные процессы зачастую сводятся всё к тому же обеспечению гарантированного существования человека (стоит лишь подумать о задаче обеспечения человечества всё той же пищей). То, что определяет жизнь природного человека непосредственно, может определять и жизнь цивилизованного человека, но – опосредованно. Даже когда цивилизованный человек вынужден буквально «добывать себе пищу», всё равно он ищет работу, а не оленя. Можно было бы указать немало подобного рода существеннейших различий и завуалированных сходств между безличным сознанием природного и сознанием цивилизованного человека.

Под приспособленностью в отношении человека следует понимать нечто иное, чем в отношении животных. Собственно, животное приспосабливается к среде, тогда как человек начинает приспосабливать среду (под себя). Под пиком приспособленности я понимаю ситуацию, когда среда оказывается в подчинении у человека. Заглянуть внутрь СЕБЯ можно лишь когда окружающий мир приручен настолько, чтобы не мешать этому странному, если не сказать противоестественному процессу.

Поэтому я и говорил ранее, что не сильно противоречу Декарту, утверждая, что «тело существует». Всё равно для чистого сознания существование тела иллюзорно, и если бы мы могли рассуждать с позиции чистого сознания – как это и пытается делать Декарт – то имели бы полное право усомниться в существовании тела. Но если сознание существует вне тела (некое чистое сознание), то не в этой жизни, а рассуждать-то приходится в этой жизни, следовательно, приходится считаться и с телом.

Человек существующий живет в мире полном существования, в этом он един с животными. Но он уже выделяет себя из этого мира, и в этом его отличие. Но выделение из окружающего мира и порождает противопоставление: «Я» и окружающий мир; субъект и объект. Почему же в таком случае речь идет всё же о безличном сознании, раз «Я» уже налицо? Если бы это природное «Я» действительно противопоставило себя окружающему природному миру, то «Я» действительно было бы налицо, но на деле противопоставление пока что оказывается неполным или даже мнимым. Природный человек остается неотъемлемой частью природы, и это не предположение, но несомненно устанавливаемый факт. Есть вполне надежный критерий, позволяющий судить о неразвитости «Я» природного человека – это его склонность «очеловечивать» окружающий его природный мир. «Кабаны – тоже люди», – говорит, например, Дерсу Узала. Но в таких суждениях кроется ловушка для человеческого «Я». Когда Дерсу Узала говорит, что кабаны – тоже люди, то он, конечно, имеет в виду и это, но и нечто иное, а именно, что люди – это те же кабаны; живые существа в ряду других живых существ. То есть это не столько природа очеловечивается, а скорее человек понимается как часть природы. Впрочем, это две стороны одного процесса. Нельзя очеловечить кабана, не окабанив при этом человека. До тех пор, пока окружающий человека природный мир является (псевдо-) личностным, его сознание является все еще безличным и, сколько бы он ни называл себя «Я», он остается скорее сознающим объектом (в ряду других «сознающих» объектов), чем субъектом.

Это видно и на примере еще природного человека. Читаем: «Для описания составных частей и свойств растений хануну употребляют более чем 150 терминов, коннотирующих категории, по свойствам которых они идентифицируют растения и «обсуждают между собой сотни черт, играющих различительную роль для растений, а часто и соответствующих таким значимым свойствам, как лекарственные и пищевые» (Conklin 1, р. 97). Пинатубо, у которых насчитывается более 600 наименованных растений, «не только обладают чудесными знаниями этих растений и способов их употребления; они используют около 100 терминов для описания их частей и характерных аспектов» (R. В. Fox, P. 179). Ясно, что настолько систематически развитое знание не может быть функцией лишь практического употребления. Подчеркнув богатства и точность зоологических и ботанических познаний индейцев северо-востока США и Канады, этнолог, изучивший их наилучшим образом, продолжает: «Неудивительно, что охотник-пенобскот из Мэн располагает лучшими практическими познаниями о повадках и характере лося, чем самый крупный эксперт-зоолог. Но когда мы оцениваем подлинное достоинство того усердия, с каким индейцы берутся за наблюдение и систематизацию научных фактов, относящихся к низшим формам животной жизни, то позволительно выказать некоторое удивление». (Леви-Стросс. К. «Первобытное мышление»). Если же говорить о человеке цивилизованном, то едва ли можно найти слова более выразительные, чем слова Аристотеля: «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим. Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя». (Аристотель. «Метафизика»).

Стоит отметить, что на этом уровне может начать соотноситься с «Я» и «Я иду», например, когда человек идет по кому-то важному для себя делу (связанному с осуществлением), или, например, если сама ходьба становится осуществлением – такова, например, спортивная ходьба. Правда, этот вид спорта настолько неэстетичен и абсурден, что я не советовал бы никому осознавать свое существование как личности через ходьбу. Уж лучше через бег, особенно спринтерский. Стометровка – это красиво!

Подробнее о проблемах стремления к совершенству смотри текст – «Воскрешение Абсолюта». Для самосовершенствующегося Совершенство является примерно тем, чем является Абсолют для стремящегося к совершенству – чем-то недостижимым. Но совершенство достижимо – этому мы видим если не много, то достаточно доказательств. Великие тексты, картины и мелодии доказывают это.

Если безличное сознание не совпадает с бессознательным Фрейда, то надличностное сознание, при некоторых оговорках, всё же по смыслу совпадает со Сверх-Я в концепции разделения личности у Фрейда (читай «Введение в психоанализ: лекции. Тридцать первая лекция. «Разделение психической личности»). Я говорю об оговорках, имея в виду не оговорки «по Фрейду», но некие специфически психоаналитические интерпретации феномена Сверх-Я. Так, для данных рассуждений надличностное сознание никоим образом не связано с родительским авторитетом или, точнее говоря, для данных рассуждений это не имеет определяющего значения. В свою очередь, определяющими тут являются моменты, которые мало интересовали Фрейда, хотя он и сам выделил определяющую функцию Сверх-Я – функцию формирования идеала, но для него она едва ли являлась определяющей. Далее, как и в случае с безличным сознанием в его отношении к бессознательному, здесь, конечно, нужны еще серьезные уточнения, но для них требуется отдельное рассуждение.

Данное суждение неверно в отношении исторически-безличного сознания. Хотя «Я» природного человека не позволяет нам говорить о нем, как о личности, а следовательно, природный человек не знает о своем «Я», его никак нельзя назвать кем-то ничтожным. Всем нам прекрасно известны весьма привлекательные образы «природных людей» – из литературы как художественной, так и научной. Вспомним хоть о том же Дерсу Узала; его смело можно назвать прекрасным человеком – таким, с которого «цивилизованному» человеку во многом стоило бы брать пример, если бы это было в принципе возможно.

В этом смысле чрезвычайно символичным представляется тот факт, что два самых известных имени в истории литературы – Гомер и Шекспир – почти никак не увязываются с конкретными личностями Гомера и Шекспира.

Можно выстроить такой итоговый ряд «существований»: 1. Существую (животное); 2. Я существую (природный человек, пробуждение сознания); 3. Я осуществляюсь (личность); 4. Осуществляюсь (надличность). Здесь же я сделаю замечание, которое может весьма многих раздражить, да меня и самого оно не слишком радует. Дело в том, что если уж быть до конца логичным, то безличное сознание относится к существованию животного, то есть к пункту (1). Безличное сознание тогда – это сознание без намека на «Я», а что животные сознают – с этим, я думаю, бесполезно спорить. Сознание же природного человека логичнее было бы назвать предличным, потому как представление о «Я» у него уже имеется, но оно еще не развито, оно собственно предваряет сознание. Но несмотря на эти уточнения, я ничего не стану менять в проведенном рассуждении, потому что считаю, что именно словосочетание «безличное сознание», причем относимое к человеку, а не к животному, лучше акцентирует суть проблемы, а именно невключенность этого сознания (с последующим движением к включенности или личностному сознанию). Так что злитесь сколько вам угодно, а дело обстоит так.

Я бы отметил еще один момент – именно надличностное сознание творит Историю. В Истории остается только тот, кто предпочитает то, что он делает, тому, кто он есть сам, или, можно сказать, что он не видит никакой разницы между тем, кто он есть, и тем, что он делает (осуществляет), но при этом имеется в виду, что «самого себя» он и определяет строго через то, что он осуществляет. Когда мы говорим «Пушкин», то сразу вспоминаем о стихах Пушкина; когда мы говорим «Платон», то сразу вспоминаем о философии Платона (отнимите у Платона философию, и Платона как личности не останется); когда мы говорим «Наполеон» … но пусть про Наполеона вспоминают другие, а я лучше буду помнить о Платоне. В истории остается то, что осуществилось; от того же, кто осуществляет, остается только прах, да и то далеко не всегда. Я не могу утверждать, что такой «исторический способ» существования является наилучшим, но зато я могу утверждать, что такой осуществляющий способ существования является в высшей мыслимой степени сознательным. Сознание равнозначно осознанию себя в рамках исторического процесса. Отказ мыслить в исторических категориях – явный признак «затушевывания» сознания. История есть история надличностного начала в человеке.

При этом, конечно, мы не должны забывать про самоочевидное: То, что осуществляется, неосуществимо без того, кто осуществляет. В противном случае процесс осуществления может предстать в несколько комическом виде. Да, надличностное сознание заставляет личность осознать себя как инструмент осуществления, но когда я сказал «лишь инструмент» (56), то слово «лишь» едва ли является уместной характеристикой. Впрочем, там же я назвал личность необходимым инструментом осуществления. Инструмент – вещь необходимая, не будем забывать об этом. В данном же случае речь еще идет и об очень специфическом – сознательном инструменте. Быть инструментом легко, для этого надо просто отказаться от своего «Я», но быть сознательным инструментом – значит возвыситься над «Я». Если кто думает, что это легко – пусть попробует.

«Сократ. Не подразумеваешь ли ты здесь известного спора о сне и яви? Теэтет. Какого такого спора? Сократ. Я думаю, что ты слышал упоминания о нем: когда задавался вопрос, можно ли доказать, что мы вот в это мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне или же мы бодрствуем и разговариваем друг с другом наяву. Теэтет. В самом деле, Сократ, трудно найти здесь какие-либо доказательства: ведь одно повторяет другое, как антистрофа строфу. Ничто не мешает нам принять наш теперешний разговор за сон, и, даже когда во сне нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое сходство этого с происходящим наяву. Сократ. Ты видишь, что спорить не так уж трудно, тем более что спорно уже то, сон ли это или явь, а поскольку мы спим и бодрствуем равное время, в нашей душе всегда происходит борьба: мнения каждого из двух состояний одинаково притязают на истинность, так что в течение равного времени мы называем существующим то одно, то – другое и упорствуем в обоих случаях одинаково». (Платон. «Теэтет»)

«…нам каждодневно представляется во сне, будто мы чувствуем или воображаем бесчисленные вещи, коих никогда не существовало, а тому, кто из-за этого впадает в сомнение, не даны никакие признаки, с помощью которых он мог бы достоверно отличить состояние сна от бодрствования». (Декарт. «Первоначала философии»).

«Многим уже казалось, что человеческая жизнь – только сон, меня тоже не покидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека, когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель – продлить наше жалкое существование, а успокоенность в иных научных вопросах – всего лишь бессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых, полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точно во сне улыбаясь миру». (Гёте. «Страдания юного Вертера») Совершенно ясно, что Вертер при этом прекрасно отличает сон от яви. Далее, Вертер вводит в игру понятие воображения, приравнивая его ко сну наяву. Но вопрос о реальности художественного мира с очевидностью есть вопрос совершенно отдельный, отчасти я рассматриваю его в работе «Анатомия книжной реальности».

«Неужели это был сон? сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда – уж этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза. Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать… с воплем отчаянья отскочил он и проснулся. „Неужели и это был сон?“ С биющимся на-разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положеньи, как заснул. Пред ним ширмы: свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею – так, как он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились ее сбросить. „Господи, боже мой, что это!“ вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон!» (Н. В. Гоголь. «Портрет»)

Здесь я опять отсылаю вас к «Анатомии книжной реальности».

Пожалуй, ситуация со спящим королем наиболее соответствует этому допущению. Вышеприведенный аргумент, что, проснись король, и мы просто окажемся в реальности короля, является слабым, поскольку, во-первых, что это за реальность трудно и подумать, и, во-вторых, мы исходим из того, что Алиса реальна, и при этом можем допустить, что она снится королю, следовательно, нереальна. Вообще, так как реальностью в сказках Кэрролла является именно сон Алисы, и сон этот весьма причудливый, то и выходит, что в этой причудливо-иллюзорной реальности весьма проблематично найти надежную почву под ногами. Реальность в сказках Кэрролла – это Шалтай-Болтай, раскачивающийся на тонкой стене. Еще секунда, и…

Читайте работу «Воскрешение Абсолюта».

На начало 2017 года.

Цитаты вы найдете по ссылке: https://www.sports.ru/tribuna/blogs/glaz_naroda/1132604.html

Подробнее об этом читайте в работе «Аксиома Декарта».

Подробнее, опять-таки, читайте в «Аксиоме Декарта», – рассуждение из постскриптума.

«Выйдя в сад, лорд Генри нашел Дориана возле куста сирени: зарывшись лицом в прохладную массу цветов, юноша упивался их ароматом, словно это было изысканное вино. Лорд Генри подошел к Дориану и положил ему на плечо руку. – Вот это правильно, – негромко произнес он. – Исцелить душу можно лишь с помощью органов чувств, а исцелить чувства можно лишь с помощью души. Юноша вздрогнул от неожиданности и отступил от куста. Ветки и листья сирени растрепали непокорные кудри, спутали золотистые пряди волос. В его глазах замер испуг, как у некоторых людей, когда их внезапно разбудят». (Оскар Уайльд. «Портрет Дориана Грея». Пер. В. Чухно).

Остап с полным правом называет проделанный труд титаническим: «Остап поставил точку, промакнул жизнеописание прессом с серебряным медвежонком вместо ручки и стал подшивать документы. Он любил держать дела в порядке. Последний раз полюбовался он хорошо разглаженными показаниями, телеграммами и различными справками. В папке были даже фотографии и выписки из бухгалтерских книг. Вся жизнь Александра Ивановича Корейко лежала в папке, а вместе с ней находились там пальмы, девушки, синее море, белый пароход, голубые экспрессы, зеркальный автомобиль и Рио-де-Жанейро, волшебный город в глубине бухты, где живут добрые мулаты и подавляющее большинство граждан ходит в белых штанах. Наконец-то великий комбинатор нашел того самого индивида, о котором мечтал всю жизнь. – И некому даже оценить мой титанический труд, – грустно сказал Остап, поднимаясь и зашнуровывая толстую папку… – Одна надежда, что уважаемый Александр Иванович оценит мой великий труд и выдаст мне на бедность тысяч пятьсот. Хотя нет! Теперь я меньше миллиона не возьму, иначе добрые мулаты просто не станут меня уважать» (И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок»)

«История, которая постепенно открылась Филипу, была ужасна. Женщин, учившихся с Фанни Прайс в „Амитрано“, обижало, что она никогда не участвовала в их веселых пирушках в ресторане, однако причина тут была самая простая: Фанни страдала от жесточайшей нужды. Филип вспомнил их совместный обед вскоре после того, как он приехал в Париж, и ее зверский аппетит, который вызвал у него тогда отвращение; теперь он понимал, что ела она с такой жадностью потому, что была смертельно голодна. Привратник рассказал ему, как она питалась. Ей каждый день оставляли бутылку молока, и она сама покупала себе булку; съев половину хлеба и выпив полбутылки молока в обед, она, вернувшись из школы, доедала остальное на ужин. И так день за днем. Филип с болью думал о том, что ей приходилось выносить. Она ни разу никому не призналась в том, что беднее других, но ее гроши явно подходили к концу и последнее время она уже больше не могла посещать студию. В ее каморке почти не было мебели и, кроме потрепанного коричневого платья, которое она всегда носила, не нашлось никакой одежды». (Сомерсет Моэм. «Бремя страстей человеческих»).

«Злосчастное происшествие (имеется в виду самоубийство Фанни) никак не выходило у Филипа из головы. Больше всего его мучило, что подвижничество Фанни было таким бессмысленным. Никто не мог бы работать упорнее, чем она, и с таким жаром; она верила в себя всем сердцем; однако эта вера, очевидно, еще ничего не доказывала». (Сомерсет Моэм. «Бремя страстей человеческих»)

И конечно, говорил: «Когда я спросил, что думали его сотоварищи по вечерней школе живописи в Лондоне о его работах, он улыбнулся: – Они думали, что я дурачусь. – Вы и здесь посещаете какую-нибудь студию? – Да. Этот зануда – я имею в виду нашего маэстро – сегодня утром, как увидел мой рисунок, только брови поднял и прошествовал дальше.Стрикленд фыркнул. Он отнюдь не был обескуражен. Мнение других его не интересовало». (Сомерсет Моэм. «Луна и грош»)

Или, как говорил профессор Трурль (из рассказа Станислава Лема «Блаженный»): «Осчастливленный до упора в несчастье находит счастье свое».

«Не марать так, как я мараю, я не могу и твердо знаю, что маранье это идет в великую пользу. И не боюсь потому счетов типографии, которые, надеюсь, не будут уж очень придирчивы. То именно, что вам нравится, было бы много хуже, ежели бы не было раз 5 перемарано». (П. И. Бартеневу. 1867 г. Августа 16…18. Ясная Поляна).

Даже и в вопросах веры он будет искать истину в вере трудового народа, а не «праздных» священников, хотя и там будет вынужден сочетать свое презрение к интеллекту с необходимостью постигать веру интеллектуально (через знакомство с религиозными учениями).

Здесь же отметим, что писатель никогда не в состоянии вполне отрешиться от ожидания реакции читательской «массы». Это выше писательских сил. «Я не пишу для массы» – громко скажет всякий серьезный писатель. «Только б не ругали», – добавит он шепотом. «Вот бы похвалили», – добавит он про себя.

Возможно, что это исключительно философская прерогатива – видеть в жизни смысл, и тогда именно дело философа, понять – есть ли смысл в жизни того или иного человека, хотя бы даже этот человек сам и не видел четко этого смысла.

То есть, похоже, что возможны три понимания феномена бессмертия. Первый – бессмертие, достигаемое в продолжении рода, это бессмертие я назову физическим (бессмертием тела). Второй тип бессмертия – бессмертие в творении; творческий человек умирает, творчество его остается; соответственно и бессмертие это я назову творческим (бессмертием творческого духа). Наконец, есть еще бессмертие души, которая продолжает жить после смерти тела. Два первых бессмертия вполне зримы, третье – требует веры в него.

«Что я думаю беспрестанно о вопросах, значении жизни и смерти, и думаю, как только можно думать серьезно, это несомненно. Что я желаю всеми силами души получить разрешение мучающим меня вопросам и не нахожу их в философии, это тоже несомненно; но чтобы я мог поверить, мне кажется невозможно». (Л. Н. Толстой. – А. А. Толстой. 1876 г. Марта 20…23. Ясная Поляна). «У меня есть приятель, ученый, Страхов, и один из лучших людей, которых я знаю. Мы с ним очень похожи друг на друга нашими религиозными взглядами; мы оба убеждены, что философия ничего не дает, что без религии жить нельзя, а верить не можем». (Л. Н. Толстой – А. А. Толстой. 1877 г. Февраля 5…9. Ясная Поляна) «Вы мне предлагаете философских книг. Мне нужно, но не философских, а о религии». (Л. Н. Толстой – Н. Н. Страхову 1877 г. Ноября 26…27. Ясная Поляна).

Таким образом, я предлагаю здесь нечто вроде классификации по основанию «погружение в действительность (мирскую жизнь)». Эта классификации имеет четыре класса, разбитые на два подкласса. Сначала выделяется подкласс людей «погруженных в действительность»: это собственно (1) люди действия и (2) художники – как те, кто создает образ действительной жизни. Второй подкласс составляют люди «отрешенные от действительности»: это (3) философы, созерцающие жизнь в понятии (в этот подкласс попадают и все мыслители-теоретики) и (4) религиозные деятели, созерцающие то, что называется Богом, а определить, что это такое, я не берусь. Наибольшую проблему подобной классификации представляет тот факт, что религия оказывается куда более связанной с самой что ни на есть земной жизнью, чем это вроде бы следует из ее природы отрешения от земных дел. Фигура будь то священника или шамана всегда маячила рядом с фигурой правителя; паства любой церкви – народная масса; правда, религия всегда подразумевала и отшельничество. Объяснить эти парадоксы я здесь не берусь. Отмечу лишь, что по факту самой отрешенной от мира фигурой оказывается философ. Но философ должен бояться слишком отрешиться; чтобы рассуждать о мире, он должен все-таки видеть мир, хотя и не вовлекаться в мирские дела настолько сильно, как это требуется писателю.

«Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной…». (Ф. М. Достоевский – Н. Д. Фонвизиной. Конец января – 20-е числа февраля 1854. Омск) Совпадение с исканиями Толстого почти полное! Те же самые минуты веры на фоне общей невозможности поверить, то же противопоставление веры истине, решаемое в пользу веры. Не хотят русские титаны-классики быть вполне философами, ну да и бог с ними… Но для Достоевского этот символ веры одновременно и символ писательской веры, и здесь отличие Достоевского от Толстого громадно. Достоевский не только «с Христом», но и – с литературой. На всю жизнь. И даже без всяких сомнений.

«Я читал, с восхищением читал его драмы. Нынешней зимою они явятся на петербургской сцене». (М. М. Достоевский – П. А. Карепину. 25 сентября 1844 года)

«Еще в 1842 г., то есть гораздо ранее „Бедных людей“, брат мой написал драму „Борис Годунов“. Автограф лежал у него на столе, и я – грешный человек – тайком от брата нередко зачитывался с юношеским восторгом этим произведением. Впоследствии, уже в очень недавнее время, кажется в 1875 г., я, в разговорах с братом, покаялся ему, что знал о существовании его „Бориса Годунова“ и читал эту драму. На вопрос мой: „Сохранилась ли, брат, эта рукопись?“, он ответил только, махнув рукой: „Ну, полно! Это… мои детские глупости!“ Оценять достоинство означенной драмы, конечно, не буду… Талант брата сказывался уже и в ней». (Открытое письмо А. М. Достоевского издателю «Нового времени» А. С. Суворину от 5 февраля 1881 г.).

Впрочем, сам момент пробуждения я не могу не отметить, уж больно он осязателен: «Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о «Мертвых душах» и читали их, в который раз не помню… Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: «С десяти страниц видно будет». Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. «Читает он про смерть студента, – передавал мне потом уже наедине Григорович, – и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, и этак мы всю ночь». Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: «Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!» (Ф. М. Достоевский. «Дневник писателя») Иногда, как видим, человека можно разбудить, хотя бы даже он и не лег спать…

Многоточие заполняется определением человека по роду его деятельности: если бы я не был актером, режиссером, музыкантом, физиком или даже философом.

Иногда пробуют и теперь, но чаще всего с плачевными результатами. Все же поэт сегодня – это лишь поэт, и, увы, даже скорее «меньше чем писатель»…