Адриан Моул: Дикие годы - стр. 5
Придется остаться в кладовке. Кипятильником я вынужден пользоваться каждый день.
Ленин был прав: все домовладельцы – подонки.
В трехтоновых «Новостях» показали человека, похожего на Тарика: он махал рукой с трапа самолета, вылетающего к Персидскому заливу. Я помахал в ответ на всякий случай.
Поправка: Разумеется, я хотел сказать – трехчасовых «Новостях».
Проснулся в пять и заснуть больше не смог. В памяти одно за другим проходили все былые унижения, издевательства, которые приходилось терпеть от Барри Кента, пока бабушка не положила им конец; тот черный день, когда мамочка сбежала в Шеффилд ради краткосрочного романа с гадом Лукасом, нашим соседом; тот день в Скегнессе, когда папаша признался нам с мамой, что у его любовницы Стрекозы Сушеной родился его внебрачный сын Бретт; когда я узнал, что в третий раз провалил экзамен по биологии; когда Пандора вышла замуж за бисексуала.
После унижений настал черед нескончаемого марша моих собственных ложных шагов: когда я нюхал клей и мой нос прилип к модели аэроплана; когда родилась моя сестрица Рози и я не смог вытащить руку из банки спагетти, где хранилась пятифунтовая банкнота на такси до роддома; когда я написал мистеру Джону Тайдману на Би-би-си, обратившись к нему «Джонни».
Процессию ложных шагов сменил парад припадков моральной трусости: когда я перешел на другую сторону улицы, чтобы не встречаться с отцом, потому что на нем была шапочка с красными помпонами; мое малодушие, когда мамочку охватила климактерическая истерика на лестерском рынке, – не следовало мне убегать и прятаться за тем цветочным киоском; когда я в приступе ревности разорвал пригласительные билеты на первые профессиональные поэтические чтения Барри Кента, а свалил все на бедного пса; мое предательство Шарон Боттс, когда она объявила, что беременна.
Я презираю себя. Я заслужил свое несчастье. Я поистине тошнотворная личность.
Мне стало легче, когда дорожный будильник вырвал меня из мрачного забытья, сообщив, что уже 6.30 утра и пора вставать.
Я перешел на плавающий график и согласился приходить на службу в 7.30, однако непостижимым образом, несмотря на то что покинул кладовку в 7.00, до конторы дошел только к восьми. Путешествие в полмили заняло у меня час. Где был я? Что делал? По дороге у меня случилось помрачение рассудка? Меня оглушили и оставили валяться без сознания? Неужели даже сейчас, выводя эти строки, я страдаю от потери памяти?
Пандора неустанно твердит, что мне настоятельно требуется помощь психиатра. Возможно, она права. Похоже, я схожу с ума: моя жизнь напоминает кино, и я в ней – простой зритель.
Джулиан, Пандорин супруг с верхушки общества, вернулся после временного рождественского пребывания в деревне у своих родителей. Зайдя в квартиру с парадного входа, он содрогнулся:
– Боже! Да в поместье Твайселтон кладовка больше, чем эта проклятая дыра.
– Тогда чего ж ты вернулся, солнышко? – спросила Пандора, его так называемая жена.
– Потому что, ma femme,[6] мои родители, несчастные, сбитые с панталыку существа, башляют кучу тугриков, чтобы я завис в Оксфорде и выучил китайский. – И он заржал как лошадь. (Зубы у него как раз для этого приспособлены.)