Размер шрифта
-
+
50+ - стр. 3
Я мечусь по реке, ошалевший от света чудак,
и с улыбкой за мной наблюдает неведомый Бог.
«Там, где запад и восток понятны северу…»
Там, где запад и восток понятны северу,
там, где юг и отдых сводятся в одно,
там ромашка в поле что-то шепчет клеверу,
там денёчки, как костяшки домино.
Там молитвою твоею утро полнится,
и в луче пылинок бойких чехарда…
В час бессонницы мне это место вспомнится,
и отступят обнаглевшие года.
Счастье плавилось в ладонях стеаринное,
ни восток, ни запад счастью – не указ.
На стене ворчали ходики старинные,
будто знали что-то важное про нас.
Но, как водится, у счастья нянек семеро…
Вот такое чёрно-белое кино
там, где запад и восток понятны северу,
где денёчки, как костяшки домино.
«Вот так – к штриху штришок …»
Вот так – к штриху штришок —
простым карандашом
обыденная жизнь
подравнивает лица.
Давай на посошок
и всё, и я пошёл
над вечностью кружить
в надежде не разбиться,
в надежде рассмотреть,
что дальше на веку,
и замысел постичь,
не следуя догмату.
Пускай осталась треть,
но как меня влекут
плывущие в ночи
Его аэростаты.
……
А позже ночь смахнёт
невидимой рукой
с усталого лица
графитовую пудру.
Окончив свой полёт,
присяду над рекой
рыбалить на живца
соломенное утро.
Рыбачок
памяти Володи…
Ленность больничной палаты,
мир за окном невесом.
Гонит плотвичку куда-то
в небе задумчивый сом.
Окна распахнуты настежь,
август жарой одержим…
Тянутся капельниц снасти,
строгий постельный режим.
Бьюсь на крючке баламутом,
каждый трещит позвонок,
передаётся кому-то
донки тревожный звонок.
Выбраться надо б из плена,
врёшь – не возьмёшь с кондачка…
Лета вливается в вену,
щучкой срываюсь с крючка.
Засуетится сестричка
и побледнеет лицом…
В небе играет плотвичка,
смотрит задумчиво сом.
Разнотравье
К зениту лета заплетутся в вензеля
жарою обесцвеченные травы,
саднят полынной пыльностью приправы,
ни сердца, ни ума не веселя.
И думаешь: «Ну, сколько, в самом деле…»
Как вдруг хлестнет, оставив след на теле,
трава потери – жёлтая петля.
Трава отчаянья воронкою вьюнка
поймает взгляд, и окунёшься в бездну,
и все попытки выплыть бесполезны…
Но лёгкое подобье ветерка
качнёт траву, изменит угол зренья,
уронит в землю семена забвенья
и ускользнёт тревожить облака.
Трава забвенья прорастёт на третий день,
на пятый всходы между дел окрепнут,
и разнотравья горьковатый вермут
прогонит обнаглевшую мигрень,
цвета закружит в хоровод неброский,
но между ними жёлтою полоской
нет-нет да и мелькнёт потери тень.
За стеной
Где-то там, за стеной,
разгорается утренний свет,
набирать ему сил
с этой полночи и до восхода.
Где-то там, за стеной,
ничего необычного нет:
мир, конечно, красив,
но смиренно выходит на коду.
Где-то там, за стеной,
регулировать времени ход
удаётся не всем,
но кому-то порой удаётся.
Где-то там, за стеной,
опирается город на год
и дрожит по весне,
а потом зимовать остаётся.
Где-то там, за стеной,
новый век продолжает разбег.
Он привычен, как стыд,
как в окне ежедневный прохожий.
Где-то там, за стеной,
неподвижно сидит человек —
его мысли просты
и с моими чертовски похожи.
Мой грустный мим
Мой грустный мим с задумчивым лицом,
исхлестанным дождями и тревогой,
надеждами земными и дорогой,
в которой безопасней быть глупцом.
Мой грустный мим, как много мимо нас
промчалось лиц, сомнений и забвений,
которые как смена поколений,
пребольно бьют, да в сердце, а не в глаз.
Мой грустный мим. Всё реже через грим
Страница 3