30 причин, чтобы не любить - стр. 44
– Как мило, – усмехаюсь я. – Спасибо, Даша.
Я ее обнимаю, просто потому что хочется кого-то почувствовать. Она замирает сперва, но потом сама меня к себе прижимает.
– Оставайся собой, Дима. И будет тебе счастье.
Ее поздравление звучит как не очень мудрое напутствие, но я его принимаю с улыбкой.
Торчать здесь больше не могу, поэтому хватаю свои подарки с вискарем и выхожу за стеклянную дверь, в потусторонний мир, где каждый снова сам по себе.
Вагину сразу кидаю на заднее сиденье, а мамин конверт решаю открыть. Все-таки любопытно, какое впечатление она послала меня получить в этот раз. В конверте лежит подарочный сертификат на:
«Мастер-класс для двоих по изготовлению помолвочных и обручальных колец».
Ну, мама! Хуже тети Аллы. Стоило заикнуться о девушке, она уже о свадьбе размечталась. Еще бы в роддом путевку купила, блин.
Бросаю конверт к вагине, как ненужный, и долго сижу, не заводя мотора. Изучаю альбом Воронцовой. На ее фотках отец всегда мило улыбается или искренне смеется. Иногда они даже дурачатся вместе на селфи, и Воронцова выглядит счастливой. Кажется, ректор в самом деле не такой суровый, каким его все считают. Он корчит рожи, фотографируется со смешными статуями, где-то даже гонится за котом. Его много в альбоме Воронцовой.
Но еще чаще там мелькает молодая женщина азиатской внешности. Вряд ли мать. Потому что ни одной похожей черты в Воронцовой нет, от матери ей бы по-любому что-нибудь да передалось. И разница в возрасте у них, кажется, не такая большая. Делаю вывод, это мачеха, с которой Воронцова тоже неплохо ладит.
Мачеха прикалывается похлеще отца. Иногда даже такие позы себе позволяет, которые и меня смущают. Под одной есть надпись: «Вот как бушуют гормоны. Милка, Милка». А там эта Милка седлает бронзового козла, то есть пытается, перекинув лишь одну ногу, при этом платье неприлично задирается. А дело происходит на людной площади, но наездницу явно ничего не смущает.
Забавно. От этих фотографий веет теплом. Семейным. Дружеским. Искренним. Хочу в них окунуться, присвоить и запомнить. Сделать частью себя, чтобы заполнить ту пустоту, которая воет внутри.
Свои фотографии с родителями я даже не знаю, где храню. Кажется, что-то было в облаке, старое, когда я был совсем мелким. И счастливым.
Альбом Воронцовой заканчивается на фотографии Брусевича с выколотыми глазами. Фотка до этого датировалась январем. То есть она забросила свой альбом почти два месяца назад. Интересно, почему? Неужели только ради Брусевича его вела?
Я лезу дальше в шопер, не знаю, зачем, просто… не хватило. Там осталась всякая канцелярия и еще парочка листов с фото. Они соединены скрепкой и, видимо, к альбому так же крепились, но выпали.
Эти фотки – типа портреты с короткими описаниями. Большинство лиц не узнаю, кроме Зефиркиного. Причем она сфотографирована в нашей с Бархом компании в библиотеке. Мы сидим в креслах на любимых местах. Барх – спиной к фотографу, а мы с Зефиркой – полубоком. Все смеемся.
Под фото Воронцова написала: «Лера Палкина». И совсем другим почерком, кривым и поспешным, приписано: «Красавец и Чудовище». От «красавца» стрелочка ведет ко мне, от «Чудовища» – к Зефирке. А приписка к Барху где-то между других фоток затерялась, но по стрелке я ее быстро нахожу – «Иван-дурак».