24 причины для счастья - стр. 20

— Бери, Саш, — легко разрешила она. — Я в этом году ставить не буду. Все равно одна эту елку не дотащу.

— Так давай я помогу.

Она качнула головой.

— Или искусственную можно поставить, — тут же стал размышлять он. — Хотя ты же не любишь.

— Не люблю, — согласилась она. И вдруг втянула носом запах горелого и, ойкнув, понеслась на кухню. Печенье было тонким, пропекалось моментально, а потом начинало нещадно подгорать.

Пока она вытаскивала, чертыхаясь, противень и пристраивала его на подставку, бывший муж уже разулся, снял куртку и прошел на кухню.

Стоял, молчал. Но она по чуть дергающемуся кончику его носа видела — хочет что-то сказать.

— Я все думал, будешь ли ты сегодня печь, — наконец сказал он. — Как всегда.

— Я не собиралась, — честно призналась она. — Но оно само получилось.

Он молча сел на стул — на то место, которое всегда было его, — и сцепил пальцы в замок. Прикусил нижнюю губу, как всегда делал, когда нервничал. А она впервые подумала о том, что никого в мире не знает так хорошо, как его. Даже себя — потому что себя не видишь со стороны. Даже дочку — потому что с определённого возраста часть жизни и личности ребенка оказывается от тебя скрыта, и, наверное, слава богу.

А его знала до донышка. И было непонятно, что с этим знанием теперь делать.

— Я устал, — признался он, глядя себе под ноги. — Кать, я так устал, ты бы знала.

Она знала.

— Зачем ты меня отпустила? — вдруг гневно спросил он. И эту его манеру злиться на нее, когда был виноват сам, она тоже знала.

— Саш, ну что за бред ты несешь? Как я могла тебя не отпустить? — ее пальцы, все еще сжимающие прихватку, дрожали. Она осторожно повесила ее на крючок, взяла лопатку и стала перекладывать чуть остывшее печенье на тарелку.

— Я не знаю, — раздраженно сказал он, — ну истерику бы мне закатила, тарелки бы об пол стала бить. Говорила бы, что у нас дочь.

— Дочь у нас есть вне зависимости от того, женаты мы или нет, — заметила она, с удовольствием вдыхая сладкий пряничный запах. — А истерики я никогда не умела закатывать. И ты прекрасно это знаешь.

Он дернул уголком рта, и это могло означать многое. И то, что та, другая, истериками его обеспечивает на год вперед, и то, что он запутался, и то, что…

Она не успела додумать, потому что он зло сказал:

— Ладно, я пошел.

— Подставка на балконе, — напомнила она.

— Да не буду я ее забирать, — махнул он рукой. — Приду тридцатого и поставлю тебе елку. Как всегда.

— А твоя не заревнует? — не удержалась она от ядовитой реплики. — Не хотелось бы, знаешь ли, мешать твоему семейному счастью.

— Кать, — с досадой сказал он. — Ну зачем ты? Нет у меня никого.

— И давно?

— С лета.

— Ты не говорил.

— Говорил. Но ты меня даже слушать тогда не стала. Все твердила: развод, развод…

Она молча пожала плечами. Ну да, не стала. Сил не было.

— Можно печенье? — тихо спросил он.

— Можно.

Бывший муж шагнул к столу, но вместо того, чтобы потянуться за печеньем, обнял ее, как всегда обнимал: одна рука на затылке, а другая прижимает к себе. Ладони широкие, горячие, щеку колет свитером, а под ним мерно стучит сердце.

— Кать, — прошептал он, — Катюша…

И осторожно коснулся губами ее губ, словно самой великой в мире драгоценности.

Ее тело прильнуло к нему, мгновенно отвечая. Они всегда совпадали друг с другом, как два кусочка одного пазла, и у нее ни с кем не получалось так упоительно целоваться, как с ним. И никакие обиды не могли этого изменить. К сожалению. А может и к счастью.