Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Роман. Том II - стр. 38
Теплые и ясные весенние дни стояли уже больше недели. Город менялся буквально на глазах. Стоило не побывать на знакомых улицах всего один день, как они становились неузнаваемыми. Повсюду распускалась листва. По утрам воздух оставался еще свежим, но к концу дня успевал разогреваться до духоты жарких летних будней. В атмосфере городских улиц наступление весны чувствовалось даже сильнее, чем в окрестностях города, хотя внешне перемены там больше бросались в глаза.
Занятия у Луизы шли с перебоями. Весенняя новизна чувствовалась даже в том, что добрая половина всего студенческого потока на лекции не являлась. В светлых, разогретых солнцем и безлюдных аудиториях царила атмосфера томительного ожидания, и это ожидание вливало в душу немое ощущение уюта и какой-то беспечной самотечности. Вырываться из этого состояния, оказывалось куда труднее, чем им проникнуться.
Из-за массовых пропусков назначенные на конец апреля практические работы едва не оказались сорванными. Занятия предполагалось провести в близлежащем парке, который только-только перестроили и наново озеленили, с тем чтобы студенты курса смогли «переснять» рельеф и предложить проект новой, более оригинальной реконструкции парка.
В учебную программу это практическое занятие не входило, оно было очередной новацией ассистента Бертоло, педагогические новшества которого удивляли не только штатный преподавательский состав, но подчас и самих студентов. Несмотря на свои громогласные заявления, что целью учебного процесса является слияние теоретических знаний с «потребой дня», со всей той демагогией, которая неизбежно сопутствует этим древним, как мир, профессорским притязаниям – демагогией по поводу специфических и без конца возрастающих требований к «современному искусству», – высший преподавательский состав давно оброс таким консерватизмом, что производил впечатление коллектива законченных неудачников, которых мирила между собой разве что всеобщая заинтересованность в своих рабочих местах и будущих пенсиях. Хоть под конец своей карьеры они начинали понимать, что зарабатывали на жизнь не так уж плохо, как им всегда казалось.
Бертоло был единственным на кафедре, кто не подпадал под эту категорию. И он не мог не снискать себе симпатий. Он умел, что называется, заинтересовать предметом, а точнее, умел искусно лавировать между инертными потребностями студенческой братии, частными нуждами профессоров и официальными требованиями к учебе. Любили его и за независимый тон, с которым он противостоял вышестоящей профессуре, за то, что он не стеснялся вставлять палки в колеса штатным преподавателям, конкурировал в авторитете с главой курса, чем и наживал себе частенько неприятности. Бертоло чтили и за то, что он постоянно расплачивался за всех в кафе, а также за вечеринки, которые он время от времени устраивал у себя дома.
Жил он в 20-м округе, в большом, полупустом, причудливо перестроенном лофте. В организации сабантуев на дому, которые не выходили за рамки передовой дидактики. Аапельсиновый сок на вечеринках лился рекой, а дым марихуаны, как Бертоло с ним ни боролся, бывал иногда гуще, чем предрассветный туман, – так отзывались о вечеринках злые языки. В вечеринках принимала участие и его жена, чистокровная японка, выросшая в Европе. Своим присутствием она иногда приводила студенток в отчаяние, тех, что посмазливее, поскольку была довольно красивой зрелой женщиной, словно живая картина воплощая собой тот особый восточноазиатский тип несовременной женской красоты, с чистым молочным лицом без всяких прыщиков, с тающими, но полными практичной строгости глазами, с кроткой непосредственностью в манерах, проявлявшейся в каждом слове и жесте, простота и отточенность которых не могли не подавлять своим неприступным превосходством.