Зоя - стр. 34
Во второй половине дня они прибыли в Стокгольм и как раз успели на вечерний поезд в Мальме, там пересели на паром и утром оказались наконец в Копенгагене. Друзья, чьи адреса дал им царь, были за границей. А еще через сутки на британском пароходе Евгения Петровна, Зоя и Федор отплыли во Францию.
Зоя была ошеломлена калейдоскопом новых впечатлений, омраченных, впрочем, жестокой морской болезнью. Бабушке даже показалось, что у нее жар, но она отнесла это на счет изнурительного путешествия, продолжавшегося уже шестые сутки – на лошадях, поездом, морем. Немудрено было измучиться, если даже могучий Федор выглядел лет на десять старше своих лет. К усталости примешивалась и глубокая печаль – ведь им пришлось покинуть отчизну. Они мало говорили, почти не спали и совсем не испытывали голода – слишком сильны были тягостные потрясения последних дней. Все было брошено – и прежний уклад, и тысячелетняя история, и дорогие им люди, живые и мертвые. Это было непереносимо, и Зоя даже мечтала, что они не доберутся до Франции, а лягут на дно, потопленные торпедой германской субмарины. Здесь, вдали от России, свирепствовала не революция, а мировая война. Однако Зоя подумала о том, что погибнуть в бою – много легче, чем взглянуть в лицо нарождающемуся миру, который она не знала и не хотела постигать. Она вспомнила, сколько раз они с Машей мечтали, как отправятся в Париж, как там будет весело и романтично, каких дивных платьев они там накупят!.. Действительность оказалась совсем иной. Они с бабушкой располагали очень скромной суммой денег, которую вручил им перед отъездом царь, да зашитыми в подкладку драгоценностями. Евгения Петровна собиралась немедленно продать их по приезде в Париж. А ведь был еще Федор, наотрез отказавшийся оставаться в России – его там ничто не держало, и он не представлял себе жизни без своих господ. Бросить его было бы беспримерной жестокостью, тем более что он обещал не быть им в тягость, а сейчас же подыскать себе работу. Так что было еще неизвестно, кто кого будет кормить в Париже... Федор тоже страдал от морской болезни, ибо впервые в жизни плыл на пароходе, и с мученическим лицом цеплялся за леер фальшборта.
– Что же мы будем делать, бабушка? – печально спросила Зоя, усевшись в тесной каюте напротив Евгении Петровны.
Сгинули как дым императорские яхты, дворцы, праздники и балы, исчез уютный отчий дом и тепло семейного очага. Исчезли окружавшие их люди, привычный образ жизни и даже уверенность в том, что Зоя и завтра будет есть досыта. У них не осталось ничего, кроме собственных жизней, а жить Зое не очень-то хотелось. О, если бы можно было перевести стрелку часов назад, вернуться в прежнюю Россию, в мир, которого больше не существовало! К Мари... К людям, которых больше не было на свете, – к отцу, матери, Николаю!.. Даже нельзя узнать, поправляется ли Маша...
– Прежде всего подыщем квартирку, – ответила Евгения Петровна.
Она давно не бывала в Париже и вообще после смерти мужа почти не выходила из дому. Однако теперь она отвечала за жизнь Зои и ради внучки должна была собрать все свои силы, надежно устроить ей жизнь, а уж тогда... Господь продлит ее дни, чтобы она могла позаботиться о внучке. А та явно недомогала: сильно побледнела, отчего глаза стали казаться огромными, плохо выглядела. Коснувшись ее руки, графиня сразу поняла, что у девочки жар. Начался кашель, бабушка заподозрила воспаление легких. К утру кашель усилился, а по пути из Булони в Париж выяснилось, чем больна Зоя: на лице и руках, а потом и на всем теле появилась сыпь. Зоя заразилась корью! Бабушку это открытие не обрадовало: надо было как можно скорее доставить Зою в Париж, но дорога заняла десять часов. В Париже оказались около полуночи. Послав Федора за такси, всегда ожидавшими пассажиров у Северного вокзала, Евгения Петровна вывела Зою из вагона – та едва шла, почти повиснув на бабушке; лицо ее пылало, сделавшись почти такого же цвета, как волосы. Она надрывно кашляла и от жара с трудом осознавала происходящее.