Zoo, или Письма не о любви. Сентиментальное путешествие. Жили-были. Письма внуку - стр. 27
Обезьяна, Аля, приблизительно моего роста, но шире в плечах, сгорблена и длиннорука. Не выглядит, что она сидит в клетке.
Несмотря на шерсть и нос, как будто сломанный, она производит на меня впечатление арестанта.
И клетка не клетка, а тюрьма.
Клетка двойная, а между решетками, не помню, ходит или не ходит часовой? Скучает обезьян (он мужчина) целый день. В три ему дают есть. Он ест с тарелки. Иногда после этого он занимается скучным обезьяньим делом. Обидно и стыдно это.
К нему относишься как к человеку, а он бесстыден.
В остальное время лазит обезьян по клетке, косясь на публику. Сомневаюсь, имеем ли мы право держать этого своего дальнего родственника без суда в тюрьме.
И где его консул?
Скучает, небось, обезьян без леса. Люди ему кажутся злыми духами. И целый день скучает этот бедный иностранец во внутреннем Zoo.
Для него не выпускают даже газеты.
О портрете Гржебина, о самом Зиновии Исаевиче Гржебине. Письмо написано в покаянном настроении, и поэтому к нему приложена марка гржебинского издательства. Тут же несколько беглых замечаний о еврействе и об отношении евреев к России.
О чем писать! Вся моя жизнь – письмо к тебе.
Встречи все реже. Сколько простых слов понял я: сохну, горю, пропадаю, но сохну – самое понятное слово.
О любви писать нельзя. Буду писать о Зиновии Гржебине – издателе. Кажется, это достаточно далеко.
На портрете Юрия Анненкова у Зиновия Исаевича Гржебина лицо нежно-розовое, очень съедобного цвета.
В натуре Гржебин белей.
На портрете лицо очень мясное; или даже скорей напоминает кишки, наполненные пищей. В натуре Гржебин туже, крепче и мог бы быть сравнен с аэростатом полужесткой системы. Когда мне не было еще 30 лет и я не знал еще одиночества, и не знал, насколько Шпрее у́же Невы, и не сидел в пансионе Marzahn, хозяйка которого не позволяет мне петь ночью за работой, и не дрожал от звука телефона, когда жизнь еще не захлопнула передо мной дверь в Россию на пальцы мне, когда я думал, что история переломится на моем колене, когда я любил бегать за трамваем, —
(кажется, так)
я очень не любил Гржебина. Было мне тогда 27, и 28, и 29 лет.
Я думал, что Гржебин жесток оттого, что он наглотался русской литературы.
Теперь, когда я знаю, что Шпрее у́же Невы раз в 30, когда самому мне 30 лет, когда я жду звонка телефона – а мне сказали, что не будут звонить, – когда жизнь захлопнула дверь на пальцы мне, а история оказалась такой занятой, что ей даже нельзя написать письма, когда езжу в трамваях и не хочу перевернуть их, когда ноги мои лишились слепых сапог, которые были на них одеты, и я не умею больше наступать, – теперь я знаю, что Гржебин – ценный продукт. Я не хочу портить гржебинского кредита, но верю свято, что книгу мою не будут читать ни в одном банке.
Поэтому сообщаю, что Гржебин вовсе не делец и набит он вовсе не русской литературой, им проглоченной, и не долларами.
Да, ты не знаешь, Аля, кто такой Гржебин? Гржебин – издатель, издавал альманах “Шиповник”, издавал “Пантеон”, а сейчас у него, кажется, самое крупное издательство в Берлине.
В России 1918–1920 годов Гржебин покупал рукописи истерически; это была болезнь, вроде бешенства матки.
Тогда он книг не издавал. А я приходил к нему в слепых сапогах и кричал голосом в 30 раз более громким, чем любой берлинский голос. А вечером пил у него чай.