Zoo, или Письма не о любви. Сентиментальное путешествие. Жили-были. Письма внуку - стр. 19
Последнюю строфу читать явно не стоило.
В.Б. промолчал – может, потому, что мы были не одни. Но через час или полтора посреди другого разговора вдруг сказал:
– Вы говорите: шли к большевикам. Шли. Они обещали, что все будет быстро. Это нравилось. У кого был темперамент.
Им было не важно настоящее – они хотели сорвать ставку истории.
Звали. Можно было работать. Кто хотел работать. Мог ждать тот, кто не хотел.
Всеволод (Вс. Иванов) говорил: большевиков предпочитаю за энергию.
Мир менялся. Искусство менялось. Это было интересно.
Эйзенштейн говорил: есть два искусства – советское и большевистское. Он забыл: есть третье. (После паузы.)
Я не сидел. Ни разу. И выжил. Это почти чудо. Вы правы – не осталось никого. (В начале были строки: “…одна / Сквозит сосна, / А дальше – перерыв. / С боков – лишь ветра синева, / Все рядом с ней – подрост. / Совсем одна, давно одна…”) Совсем никого.
Заплакал. Заключительную строфу читать, конечно, было жестоко.
Одна из последних фраз, которые я слышал от него в больнице. Я уже уходил. Он долго смотрел на меня, потом сказал:
– Тынянов умер. Эйхенбаум умер. Оксман умер. Все умерли.
Под конец надо сказать о позднем Шкловском и ОПОЯЗе.
Когда вышел тыняновский том, мы с М. Ч. сразу принесли его Шкловскому.
Обрадовался, стал листать, читать – в секунды целые страницы (он это умел).
– Шкловского много. Сколько у вас на этот том ушло?
– Пять лет с лишним.
– Успели состариться. Но вы их переупрямили.
Наткнулся на свои слова из письма Б. Эйхенбауму 1940 г., гордые слова: “Когда будут промывать библиотеки, окажется, что книги наши тяжелы, и они лягут, книги, золотыми, надеюсь, блестками, и сольются вместе, и нам перед великой русской литературой, насколько я понимаю дело, не стыдно”.
– Хорошо писал. А то, что многое идет от Бодуэна, сейчас чувствуется? Якубинского много? Не очень? Из него сделали сначала марксиста, потом марриста, потом профессора – так он и кончился. А с него начинался ОПОЯЗ.
Хороший сборник. (С завистью.) Мне бы такой.
– В.Б., – сказали мы уходя, – вам мы эту книгу дарим среди первых, потому что знаем, что вы один из двух или трех человек в мире, кого она так порадует.
– Да. Дайте я вас поцелую. (Прослезился.) И надпись хорошая (28 февраля 1977 г.).
А надпись М. Ч. придумала такую: “Основателю ОПОЯЗа опоязоведы с опоязолюбовью”.
В юбилейных речах, в статьях издавна многие (почему-то главным образом друзья) говорили и говорят об отходе Шкловского от идей ОПОЯЗа, его “преодолении” и т. п. Конечно, он провоцировал на это сам. Не раз, поддавшись требованиям или спеша навстречу им, публично осуждал “ошибки” ОПОЯЗа, утверждал, что изменяется, “не устал расти”. Но у меня всегда было стойкое ощущенье, что мыслил он по-прежнему в категориях изобретенного им формального метода. Точнее, его мышление распадалось как бы на две несоединимые сферы – одну “формальную”, другую – нет. В последнем роде им написано немало – во всяком случае, Шкловский с тридцатых годов честно пытался это делать. Но как-то плохо удавалось, все время срывался. Недаром его оппоненты (если можно назвать этим словом большую часть раздраженных или злобных его критиков) не верили ни в его отречения, ни в его социологию.