Zoo, или Письма не о любви. Сентиментальное путешествие. Жили-были. Письма внуку - стр. 15
Этому почти никто не верит. Позднего Шкловского принято ругать. Читают недоброжелательно (к старым ученым у нас общее мненье почему-то всегда жестоко), невнимательно, не замечая, что и в последних книгах среди песка сверкают прежние блестки, что песок этот все же золотоносен. Интеллект такого качества не уходит, он гаснет только вместе с жизнью.
На этом же юбилее я пробовал говорить о мышлении Шкловского. Думаю, что мы еще не скоро поймем его тип, его структуру, явленную вовне в столь деструктивной форме. Многие ученые обладали не меньшими и во всяком случае более точными знаниями, чем Шкловский. Но по количеству идей совершенно новых с ним могут соревноваться лишь единицы. Количество и точность знаемого, видимого, не главное. Современные исследователи Дарвина внесли существенные поправки в легенду о “монблане фактов” в его трудах. Монблан оказался не так уж велик. Дело, видно, в чем-то другом. В таком качестве ума, которое позволяет сопрягать разъединившиеся сферы знания? В способности к кибернетической мгновенности отыскания именно этого факта? Может, в редкой способности взгляда совсем со стороны? Той, которою обладали Эдисон, Шухов?
Что-то в этом роде Шкловский однажды о себе сказал:
– Кто такой я? Я не университетский человек. Я пришел в литературу, не зная истории литературы. Когда нужно было много стекла, Форд сказал: только не зовите стекольщиков. Позовите, например, инженеров по цементу. Они что-нибудь придумают (1968 г.).
Его видение людей, вещей, событий – еще долго будут изучать, потому что новое видение редко. Структуру прозы Шкловского станут исследовать так же, как строение прозы Розанова и Андрея Белого. По влиянию на поэтику новой русской литературы это явление не меньшего масштаба.
Расскажу историю не то чтоб ссоры, но визита, ставшего одним из тяжелейших вечеров в моей жизни.
Когда в начале 1972 г. утвердили трехтомник Шкловского в “Художественной литературе”, он сказал там, что предисловие буду писать я, и сообщил мне это. Я посмотрел проспект: вошел “Толстой”, работы 50-х годов, очерки, мастера старинные и т. п. Ничего из раннего Шкловского!
30 или 31 января (именно так неточно от огорчения записана дата в тот вечер) я поехал отказываться. Я не мог сказать прямо, что мне не нравятся очерки и другое из позднего, включенного в издание. Все же я сказал, что считаю: надо дать том Шкловского до тридцатого года, а иначе будет не то.
– Это не пройдет, – сказал В.Б. и оглянулся на Серафиму Густавовну. – Трехтомника не будет.
– В.Б., – я стал отступать, – но я не знаю, что писать о ваших Марко Поло, Федотове, всех этих мастерах стеаринных, рассказах про аэростаты…
– Вам не нужно писать обо всем. Не о трехтомнике, но по поводу трехтомника.
– И срок мал. Не успеть, – приводил я жалкие аргументы. – Не хотелось бы писать халтуру, нужно изучить…
– Вы все про меня знаете. Я согласен быть вашим непрерывным редактором.
Я выдвинул последний резерв: я не могу писать – как сейчас принято, – что теории ОПОЯЗа были ошибочны. Пусть напишет кто-нибудь другой, например И. Андроников. Он сделает это гораздо лучше! (В конце концов так и получилось: Андроников написал – и про то, что Шкловский, “творчески усвоив марксизм, пересматривает свои прежние утверждения”, и о том, как “идет вперед, убежденный в превосходстве нашего миропонимания”, и про многое другое.)