Золотой истукан - стр. 7
– Попробуй взропщи. Старая чадь в мирах – боярину оплот, бояре в крепких дворах – тому же князю, а выше княжеской – Власти нет. Куда пойдешь с нуждой да жалобой? В Киеве князь, говорят, справедливый. К смерду – добрый, к боярину – строгий. Слыхал?
– Слыхал. Да наш господарь ему неподсуден. Был бы подсуден – может, не смел бы этак чудить. – Калгаст помолчал, пожал плечами. – Или тоже… служил киянину опорой, вроде буйных князьков Полянских да северских. Нет, друже. Плоха надежда на князей. Меж собою – как псы, против нас – заодно. Придется самим спасать животы.
– Это как же?
– Князь да бояре не дремлют. Знай гнут свое. Пора и смердам очи продрать. Соберутся на требище – надобно вече створить, амбары Ратиборовы проведать.
– Это в Родень-то день?!
– Не пропадать же народу.
– Ох, бога прогневим.
– Наши боги – Хоре да Семарг. Древний Род к врагу переметнулся. Теперь он – дружинный, господский. Вроде Перуна, которому кияне требы кладут. Пускай бояре пред ним трепещут. Да и так ли грозен ветхий Род? Устал. Слаб против чудищ козарских. Степной-то бог его перемог, видишь, всю землю выжег.
– Не подымутся смерды.
– Небось надоело мякину жевать…
– Оно так. Да удастся ль с дружиной сладить? Крепки отроки, аки дубки. На диво сбиты.
– А мы – из ремней сыромятных свиты? Навалимся скопом, хвосты подожмут. А станут горланить – скормить чертей богу ихнему. Что, жуть берет? Будто сто лет остолопу жить. Хоть жить-то, может, три дня осталось. Так лучше с бранью, по-воински, пасть, чем псом бродячим сгинуть. А вдруг не помрем, расколотим дружину? Тут есть, маломошть, из-за чего шуметь. Терять… что тебе, нагому, терять? А найти, глядишь, чего-нибудь найдешь. Только смелости чуть наскрести. Пойдешь, куда позову?
– Не знаю.
– Вижу, пойдешь.
– Другие как?
– Тучей встанут. Смотри. – Калгаст кивнул через плечо. За ними стаей гусей, неспешно, чуть вперевалку, катились по зыби челны, набитые смердами. Дивно Добрите: народу много, а шуму – почти не слыхать. Так, тихий гул. Но – жесткий, опасный. – Один Неждан осилит пятерых. Люди – что луки, до отказу натянутые. Весь труд – тетиву спустить. Видишь селение на мысу? Причалим. Верных людей посетим, посидим: дело затеяли хитрое, каждую мелочь надо обмозговать. Эй, Неждан? Приставайте.
– Угадал Еруслан, с тобой – заплывешь… – Добрита понурил голову, сунул по давней привычке грязные пальцы в мочало светлых иссохших волос.
С детских лет – нужда, заботы, боль. И посулы, посулы, посулы. Трудись, не жалуйся – достаток обретешь. Небо любит старательных. Не сохой пахал – зубами землю грыз. Жену не щадил, до беспамятства изматывал работой. Сам по дороге с нивы домой засыпал на ходу, падал в крапиву – как пьяный. Безмолвно сносил от старших смех обидный, затрещины, ругань. Трудно? Пройдет. Это – до поры.
Оглянулся – сплошь горечь и скорбь. Страшно подумать: вся жизнь прошла впустую. Вся жизнь – до поры. До той, после которой – черный сон, вечная тишь.
Что впереди? Под сорок бедолаге. Сообразить пора, что больше нечего ждать. Столь осточертел Добрите белый свет – взять да подпалить бы с трех сторон. Правду глаголет Калгаст: много ли голи терять? Зато хоть раз расправишь грудь. Хоть день побудешь чернокрылой птицей.
Потом – пусть очи вынут. Хуже не будет.
– Добре, – молвил Добрита угрюмо, с тяжелой булыжной решимостью. Ясно Калгасту – уж если вспылит этот тихий мужик, разойдется… держись, будет ломить, покуда не сдохнет.