Золотой цветок – одолень - стр. 28
– Казаки! Орду мы изничтожили! Пора нам в станицу. Там труднее было. Любая сотня хана Ургая могла прорваться, пожечь и пограбить наши хаты. И мож, нет там уже ничего! Мож, разоряют наши гнезда хайсаки, а бабы с ребятишками на челнах к морю бегут. Надобно их догнать, остановить. Вестью о гибели ворогов порадовать. Урочище обгорелое мы успеем завтра обшарпать. Не может там быть ни одной живой души. Казну хана Ургая, посуду и железы полковник Федул Скоблов поутру соберет. Бодрите коней, казаки! Летите к броду!
Дарья говорила тихо, стоя на коленях перед Меркульевым, возле укрепа.
– Прости меня, мой свет-муж, атаман! Помилуй или казни, Игнат Иванович. Не уберегла я Насиму. На своей земле проворонила. Запытали ее бабы через глупость свою и злобу к орде. Очи ей выжгли, убили до смерти. Не ведали ведь они, что энто мы засылали ее к ворогам.
А Верею Горшкову я в гневе убила, но не жалею!
– Не до твоих жалостей, Дарья! – взял за плечи и поднял жену Меркульев. – Не уберег я баб. За плохое атаманство казаки с меня кожу сдерут на дыбе. Вишь, лежат они мертвые: Маруська Хвостова – судьба горькая. Степанида Квашнина – в девках сгибшая. Серафима Рогозина – душа светлая. Пелагея – великанша могутная. Лукерья – ромашка, жена кузнеца. Любава Сорокина – молодушка красная. Устинья Комарова – троих детей осиротившая! И прощенья за погибель их мне ждать неможно. Казнят меня, и поделом!
Вечерело в степи. Плывуче сумерки падали. Но заслонь с брода убирать опасно. Ордынцы вернуться могут с подкреплением… Кто ведает? Враз тогда разорят станицу, всех побьют. Потому и детишек еще не снимали с лодок. Так они и болтались на воде в камышах.
– Что ж там наши казаки? Мож, сложили буйны головы? – спросила жалобно Нюрка Коровина. – Моему-то нездоровилось, ослаб, покашливал ночью. Скрозняком прохватило опосля бани. Он ить хилой!
«Ты за одиночный удар, Илья Коровин, вздеваешь на пику, как на вертело, по семь ордынцев!» – вспомнила Олеська обличительную речь Овсея на дуване и заулыбалась.
Все смотрели за речку, ждали чуда, ждали гонца с доброй вестью.
– Блики по небу! Тучи черные! Там пожар! – взобралась на укреп Олеся.
– Пал пускать и ордынцы умеют, – скосомордилась Бугаиха.
– Я слышу гул! К нам конница несметная летит! – приложила ухо к земле Фарида.
– Бабы, заряжай пищали! Зажигай фитили! Егорий, готовь пушку! Целься на брод, – вновь начал атаманствовать Меркульев.
Туча пыли закрывала конное войско, подходящее к броду рысью из ордынской степи. Но по гулу земли ощущалась могутность воинства. Уже взметнулись первые брызги под копытами.
– Не пустим ордынцев через брод! – прозвенела Олеська, нацеливая пищаль на всадников.
– Дарья, скачи к баркам! Уводи баб и ребятишек к морю! – вытолкнул жену из укрепа Меркульев и подошел решительно к пушке.
Дарья взялась за узду вороного, но чуть замедлилась. Из тучи пыльной над бродом вылетела знахаркина ворона. Птица перепорхнула через речку, села на истыканное стрелами бревно укрепа и каркнула картаво, но отчетливо по-человечески:
– Орда сгорела! Орда сгорела!
– Повтори, милая, что ты сказала? – попросил дрогнувший Меркульев.
– Орда сгорела, дурак! – крутнула хвостом ворона, посмотрев на атамана сбоку, одним глазом, насмешливо.
Порыв ветра отнес тучу пыли в степь. И бабы увидели золоченый шелом Хорунжего, своих казаков, конно пенивших брод.