Знак змеи - стр. 44
Со времени последней встречи, когда после аудиенции у императрицы оговаривали они с Суворовым все тонкости великого Таврического переселения, прошло пять лет. Александр Васильевич смотрелся тогда много бодрее и моложе. Пышущим здоровяком генерал никогда не был, всегда отличался сухостью и поджаростью. Но нынче Лазарев его бы и не узнал. Из стоящего теперь перед ним на клиросе человека словно разом весь дух выпустили. И оставили только оболочку.
Он пел одними глазами. И голосом. Больше в нем ничего не осталось…
За разговорами – как турок да горцев в узде держать и какие ветры при дворе нынче дуют, каких фаворитов к трону возносят – день к закату и подошел. Александр Васильевич достал из походного мешка миниатюрный портрет коротко стриженной девочки, больше похожей на постреленка, насильно одетого в девичье платье.
– Суворочка моя, Наташка, Наталия Александровна. Ныне в Смольном институте. Государыня милостью своей дозволила.
Всегда сухой и строгий, Суворов неожиданно улыбнулся.
– Смерть моя для Отечества, а жизнь для Наташи.
– Варвара Ивановна как поживать изволит? – по долгу приличия поинтересовался Лазарев здоровьем генеральши, но простой вопрос выбил генерала из всех рамок приличия.
– Едыть ее мать! Как желает, таки пусть и поживает!
– В Москве сказывали, что она другой раз на сносях… – продолжил Лазарев, да осекся, догадавшись, в чем может крыться причина резкости Суворова.
О Варваре Ивановне, в девичестве княгине Прозоровской, по Москве немало разговоров ходило, только Иван Лазаревич не желал каждой сплетне верить. Говорили, что Прозоровские от праздной жизни поиздержались, вот и отдали Варюту за привечаемого императрицей старого генерала, а сама молодая жена все на мужнего племянника глядит. По Москве еще и не такое скажут. Но теперь сам тон генерала говорил, что повод для пересудов был.
– Жил себе столько лет бобылем, бобылем и помереть был должен. Позору не знать. А занесло в мои годы на молодухе жениться, и на те, получай! – прихрамывая, бегал из угла в угол большой залы комендантского дома Суворов. Словно подбитый воробей по клетке скакал. Такой же махонький, сухонький, взъерошенный.
– Злые языки все про Варюту да про племянника моего двоюродного Кольку, секунд-майора, доносили – не верил! Сколь мог, столь и не верил! Той осенью привез семейство в эту крепость, так в закубанской степи ногайцы бедокурить стали, пришлось выступать. А воротился…
Суворов подбежал к столу и залпом выпил полстакана водки.
– Сырохнев, капитан… И ведь из дельных, к воинскому делу пригодных. «Науку побеждать» мне составлять помогал, мои воинские правила литературно записывал. И этот Сырохнев с Варютой…
Глаза коменданта стали красными и сухими. Волчьи глаза, не людские.
– Рассудок помутился, как их увидал. И рога на своей башке воочию вообразил. Думал, порешу и их, и себя. Благо Иосиф Аргутинский, архиепископ Нахичевана, в крепости оказался, утихомирил. Растолковал дураку старому, что на все Божья воля, чтобы не корил себя, что на изменщице женился. Не женился, не было бы Наташки.
Суворов снова взглянул на портрет девочки, и голос его чуть потеплел.
– Ради того, что дочь есть, и унижения перетерпеть можно. Но Наташку отобрал! В Смольном институте все лучше, чем при такой-то матери. И что Варюта от меня брюхата, вовек не признаю!