Зимняя дорога. Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922–1923 - стр. 24

Малышев не говорил, как были восприняты слова хозяина дома, но судя по тому, что и он, и остальные гости скоро окажутся в Якутии, новость встретили с воодушевлением. Однако сам Пепеляев настроен был не слишком оптимистично. Устрялов, видевший его незадолго до отъезда, не почувствовал в нем “горячей веры в успех”; и все же он не отказал Куликовскому, как отказывал Бурову и Вержбицкому – при том, что ницшеанской страсти к войне не питал, в дневнике писал о ней как о “сплошном кошмарном ужасе” и признавался: “По совести скажу, не военный я человек, хотя всю жизнь в военной службе”.

Его убедили во всенародном характере Якутского восстания, и он уже не мог не сделать того, о чем постоянно “твердил” и что считал своим долгом. К этой ситуации подходила формула из его любимой “Жизни Иисуса” Ренана: “Неужели дать погибнуть делу Божию только потому, что Бог медлит проявить свою волю?” По Устрялову, решение Пепеляева стало следствием присущей ему “чарующей цельности”, но прав и Строд, менее возвышенно объяснявший, почему он ввязался в эту авантюру: “Якутское восстание для Пепеляева – фиговый листок, под которым скрывалось желание еще раз померяться силой с Советами”.

Впервые за два с лишним года перед ним открылась перспектива действовать абсолютно самостоятельно: подчинение Дитерихсу было формальным и, как негласно подразумевалось, временным. Сибирская дружина не равнялась по штатной численности даже полку, но поскольку ей предстояло стать костяком будущей армии, Пепеляев возглавил ее в ранге не командира, а командующего. Само это слово обещало больше, чем вслух говорилось о целях экспедиции.

Он, конечно, мечтал о реванше, но наверняка думал и о том, как воспримут его затею Дитерихс, Вержбицкий, Молчанов, другие бывшие генералы Восточного фронта. В случае успеха эти люди должны были признать его мужество и забыть, что в декабре 1919 года он отказался от борьбы, когда они еще продолжали сражаться; при неудаче все то же самое досталось бы ему ценой жизни.

Разумеется, Пепеляев надеялся остаться в живых, да и мрачные мысли сменялись у него периодами эйфории, но для самооправдания, как и для его репутации, не было большой разницы между победой и смертью. Он старался не давать воли таким мыслям, но позднее, в Якутии, без рисовки напишет в дневнике о преследующем его болезненном чувстве, которое охарактеризует столь же неуклюже, как и точно: “Чувство желания пострадать”. Наверняка оно бывало у него и раньше.

Все эти очень понятные и очень мужские желания и чувства обострялись мучительным для человека с его прошлым сознанием бесцельности существования, но, может быть, ему было бы не так “тяжело сидеть в бездействии”, если бы отношения с женой сложились по-другому.

В якутском дневнике Пепеляева есть ностальгическая запись: “Снова таким счастьем повеяло от ранних весенних дней 1912 года, так отдался этому чувству…”.

Речь идет о начале его романа с Ниной Гавронской.

Ее отец – сын ссыльного шляхтича; мать, урожденная Герасимова, была родом с Урала. В именах брата и сестер Нины Ивановны заметно желание родителей не ущемить ни одно из двух семейных начал: Африкан уравновешивался Конкордией, Августа – Зинаидой. Православная Нина никогда не забывала о своих польских предках и гордилась, что среди них числится Михаил Огинский, дипломат и композитор, автор знаменитого полонеза “Прощание с родиной”.