Зимний скорый. Хроника советской эпохи - стр. 37

Тут еще какой-то хрен подваливает. Начальник. «В чем дело?» – «Да вот, абитурьент оспаривает оценку. Видите изыск: белый Исаакий и колонны цвета дамских панталон». – Начальник сердится: «Ну так отправляйте его! Что вы на одного столько времени тратите!»

Димка засопел:

– С-сволочи, паразиты!..

Григорьеву даже стало не по себе от этой прорвавшейся злобы. Как обидно, что Димке не повезло! Конечно, им с Мариком было легче. На экзамене по математике или по физике, если уж решил задачу, никуда от тебя не денутся. А искусство – штука неопределенная. Попался бы другой экзаменатор, может, и отнесся бы по-другому. Белый Исаакий или темный, – видно же, что Димка талантлив. Именно так: ему не повезло. Получилось, как с болезнью, – он заболел, они с Мариком остались здоровыми. И плохо, что это словно разъединило их, отдалило от них Димку. Плохо, что он так ожесточился. Обидно за него. И неловко от его ожесточения.

– Да, – сказал Марик, – не повезло…

Димка метнул свирепый взгляд, но тут же пригасил его и опять усмехнулся. Снисходительно, как человек, отделенный от них не своей бедой, а своим взрослым знанием:

– Не повезло…

– Что теперь делать-то собираешься? – осторожно спросил Григорьев.

Димка пожал плечами:

– А что делать? Дальше жить. В какую-нибудь изостудию пойду, чтоб форму не терять. А на будущий год – посмотрим. В театральном институте художественный факультет есть, оформление спектаклей. На худой конец, – вон, в педагогическом, «худграф», учителей рисования выпускает.

– Ой, ну какой с тебя учитель! – воскликнула Стелла.

И все улыбнулись, хоть все понимали, что Димка – старший из них троих, весной будущего 1965-го ему стукнет девятнадцать, и значит, до августа, до новых экзаменов, он вряд ли дотянет. Скорей всего, загремит в весенний набор в армию на три года. И даже на четыре, если во флот.

– Ладно, мальчики! – громко сказала Стелла, поднимая рюмку. – Всё будет хорошо! Это я – старенькая, а у вас всё впереди! Давайте – за Димочку, за вас!..

А после застолья Григорьев с Мариком долго бродили по улицам. Немного хмельные, возбужденные – и судьбой Димки, и собственной удачей. Уже здесь пересказывали друг другу первые институтские впечатления. Снова вспоминали про Димку. И говорили о том, что, как бы ни было, – их всё равно трое. Свою дружбу они никогда не растеряют. Они сохранят ее навсегда. На всю предстоящую, долгую, почти бесконечную жизнь!

Отец нарадоваться не мог тому, что сын поступил в институт. Купил бутылку коньяка, выпил с ним, как со взрослым. Мать ворчала: «Ну зачем ты его приучаешь?» Отец отмахивался (правда, наливал ему вполовину того, что себе). И всё гладил его, хлопал по плечу: «Молодец ты у меня! Какой молодец!»

А у молодца – слезы наворачивались. От радости, от гордости и оттого, что жалко было отца. Отец-то остался в своей цеховой клетушке, среди грохота, вони, матерщины.

«За это, – шумел отец, – проси чего хочешь!» Григорьев попросил купить радиолу. Отец ударил ладонью по столу: «Отлично! Как раз в новой квартире будет смотреться!»

Это была вторая великая радость в семье. Выстояв девять лет в очереди, они получили, наконец, отдельную квартиру: двухкомнатную, смежную, в хрущевке-пятиэтажке у Новой Деревни (по тем временам – дальние новостройки, чуть не край ленинградского света).