Зима, когда я вырос - стр. 6
Мы с папой были совершенно счастливы. Мы подложили подушки себе под спины, поставили ноги на перевернутый ящик и раскраснелись от тепла.
Уже минуту спустя папа начал отключаться, хотя глаза у него оставались открытыми. Я корчил ему рожи, а он не замечал. Время от времени он усмехался, отвечая своим мыслям, а не миру вокруг. Когда я сделал губами «п-п-п-п», он вздрогнул и посмотрел на меня удивленно. Я прямо увидел, как он думает: «Ах да, я же тут не один, со мной рядом этот шкет, как славно!»
– Поставлю-ка я вариться картошку, – сказал он. – А ты пока накрой стол, Томас.
За мной дело не стало.
Папа чистил картошку всегда уже в вареном виде. Своими жаропрочными пальцами он торжественно клал картофелины на мою тарелку. У печки грелся чайник от тети Фи с отбитым носиком. В нем еще было немного подливки: тетя Фи умеет сделать подливку из косточки от мяса и половинки луковицы. И еще у нас было яблочное пюре. Я размял картошку, перемешал с яблочным пюре и подливкой и в полминуты проглотил эту сладковатую кашицу.
– Ты чавкаешь, когда ешь, Томас, – сказал папа.
– Я мог бы съесть еще десять таких порций, – сказал я и тут же разыкался.
Всякий раз, когда я икал, мы с папой вздрагивали вместе. Это было весело.
– Голод можно заглушить, – сказал он неожиданно, – а горе – нет.
Ну вот опять – слезы у него в глазах. Чушь какая-то. Я не раз видел у него такие же слезы в самый неподходящий момент, когда мама еще была жива.
– Знаешь, чем можно заглушить горе? – спросил он.
Я не знал, да и не слишком хотел знать.
– Еще более сильным горем.
Я засмеялся.
– Почему ты смеешься, Томас? – спросил он.
– Это от нервов, – сказал я.
– Ты смеешься надо мной?
– Почему ты не ешь? – спросил я.
– Я уже ел вчера.
– Это старая шутка, я ее знаю.
– Этого-то я и боялся. У меня нет для тебя новых шуток, ты слышал уже все мои шутки.
Потом папа сидел за столом один. Перед ним лежала раскрытая толстая тетрадь в обложке из цветного картона. Он выглядел так, словно его где-то колет иголка.
– У тебя болит зуб?
– Нет, – сказал он, – я работаю.
– И от этого тебе больно?
– Вообще-то да, – ответил он. – Тебе этого пока не понять.
– А что же ты пишешь?
– Да все на свете.
– Про войну?
– Нет. После войны прошло слишком мало времени, чтобы о ней писать. А тебе пора спать.
– Почему мы едим всегда черствый хлеб?
– Иногда, бывает, и свежий!
– Я сегодня ел свежий хлеб, мне дали большой кусок.
– Боже мой, какое унижение… Зачем же ты взял?
– Я сначала отказался. Потом еще раз отказался, а потом все-таки съел – хлеб был такой теплый.
– Будь осторожен с незнакомыми людьми – у меня и так хватает забот.
– С незнакомыми людьми… Какие же это незнакомые люди, это была девочка, такая, каких ты называешь сиротками из приюта.
– Когда это я говорил о сиротках из приюта?
– Во время войны. Мы тогда увидели девочку, которая везла детскую коляску, а в коляске – всякое старое барахло, помнишь? И ты сказал: вот ведь, сиротка из приюта. А я спросил: откуда ты знаешь, что она из приюта? И ты ответил: если девочка одиночная, то, значит, это девочка из приюта.
– Я так и сказал – «одиночная»?
– Да, так сказал. Тетя Фи говорит, что я полусирота.
Папа рассмеялся.
– Полусирот не бывает. А сейчас давай-ка в кровать, не то скажу тете Фи, что тебе не понравилась ее подливка.