Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть - стр. 80
Термин «первичная сцена», подразумевающий факт наблюдения за половыми сношениями родителей, окончательно утвердился, когда на примере так называемого случая человека-волка Фрейд заключил («Из истории детского невроза»,1918), что подобное произошло, когда его пациенту было полтора года, и данное обстоятельство сыграло центральную роль в развитии его крайне сильного невроза. Фрейд признавал, что в таком возрасте ребенок еще не мог в полной мере сознавать значение наблюдаемого. С другой стороны, то, что в данном случае сделанное ребенком наблюдение не прошло для него бесследно, стало понятно из сна, появившегося на четвертом году его жизни. В нескольких словах было бы трудно дать полное представление об аргументации Фрейда, представленной им к этому толкованию.
Он предполагал, что его пациент в интервале между сделанным наблюдением и сном приобрел некоторую дополнительную информацию (например, подглядывая за спаривающимися собаками), которая позволила ему переосмыслить старые впечатления и воспринять их в подобающем контексте. Рассуждения Фрейда оказались, однако, осложнены следующим фактом: воспоминания и ассоциации данного пациента не исключали и возможности того, что «первичная сцена» имела место не в полуторагодовалом возрасте, а в полугодовалом. Тогда Фрейд поставил перед собой следующий вопрос: может ли у младенца быть нечто, сопоставимое с «инстинктивной» осведомленностью животных, которая проявляется, пока умственный аппарат ребенка не созреет в достаточной степени?
Фрейд никогда не отходил от этой идеи «первичных» фантазий, филогенетически наследуемой осведомленности. Он обсуждал эту идею не только в своей статье 1918 г., но и в таких работах – если упоминать наиболее существенные, – как «Тотем и табу», «Лекции по введению в психоанализ» (1916–1917), «Распад эдипова комплекса», «Моисей и монотеизм».
Применение Фрейдом этой концепции к проблеме влияния первичной сцены можно видеть на примере следующих двух отрывков:
«Хотелось бы знать, является ли первичная сцена в случае моего пациента его фантазией или отражает реально произошедшее… Сцены наблюдения родительских сношений, совращение в детские годы и угроза кастрации бесспорно являются филогенетическим наследием, но легко могут быть приобретены и в рамках индивидуального опыта. В случае моего пациента совращение со стороны его старшей сестры является неопровержимым фактом; почему бы тогда делу не обстоять таким же образом и в отношении родительских сношений?
В предыстории невроза мы обнаруживаем, что, когда собственного опыта у ребенка еще слишком мало, он обращается к опыту филогенетическому. Он заполняет бреши в индивидуальном знании за счет доисторического; он замещает события собственной жизни эпизодами из жизни предков. Я полностью согласен с Юнгом, признавая существование такого филогенетического наследования; однако я считаю методологически ошибочным прибегать к филогенетическому объяснению до того, как исчерпаны возможности объяснения онтогенетического. Я не вижу никаких причин упорно ставить под сомнение значение младенческой предыстории и в то же время свободно признавать значение предыстории родовой. Не могу упустить из внимания и тот факт, что филогенетические мотивы и образования сами нуждаются в объяснении. В ряде случаев оно становится возможным только благодаря факторам, определяемым детскими годами личности. И в конечном итоге меня не удивляет, что первоначально возникшее при определенных обстоятельствах в доисторические времена и затем переданное по наследству в форме предрасположенности к повторению ситуации, при сходных обстоятельствах может возникнуть вновь как реальное событие в жизни индивидуума.