Журнал «Парус» №89, 2021 г. - стр. 8
Больв животе после молитвы у камня и купания отпустила, и Доброшка заторопилась. Много у нее забот похоронных. Вещая старуха жила за сосновым леском, на дору. Пошла по привычке мимо поля после ячменя, житища, которое пахал ее муж с сыновьями. Но не остановилась тут, а наоборот, пошла быстрее, привычная жизнь вокруг в эти дни размылась, как во сне, и уже не так болезненно, не так горюче обтекала ее. Мысли ее были просты и вроде бы бессвязны, лежали – каждая отдельно в душе, как зерна, которые она кидала в это поле. Перевести их на современный лад с точностью нельзя. Хотя в корнях своих они мало отличаются от наших. Отдельно от окружавшего мира и мыслей она чувствовала и погружалась в такое чувствование все глубже, что в этой жизни надо уметь забывать себя, отходить к тому, что будет вместо теперешней тебя, перетерпеть свою ничтожность, персть, чтобы стать больше себя…
На лужайке ярко, пестро, привольно, а глухие кусты хранят приятную прохладу. В глуши между ветвей просунулся лучик тонкий, горел, как лучина, и вёл. Доброшка вышла из перелеска в небольшой, разогретый лужок, посредине белый от звездчатки, вокруг над вершинами берез и осин – теплые облака-барашки на неизъяснимо радостном небе.И вчуялась, дрогнув: в этой солнечной радости и затаено уже что-то нездешнее – и всю саму ее, точно смыло волной накативших слез – как смывают пыльное пятно с оконного стекла, сделало прозрачной… Как об этом необычном рассказать?Только сказкой и будущей русской иконописью: о теплом Божьем присмотре ичеловеке, в сотый раз увидевшем все: и белые цветы звездчатки, и теплые облака, и порыжевшие уже травы – но так до конца, и в наши дни, не сумевшем отгадать: за что, на что ему даны такие дивные дары?..
Доброшка похудела, выглядела намного старше своих лет, на самом деле ей было тридцать четыре года, и в лучшие минуты прояснялось лицо ее, как солнечное, песчаное дно, будто вся она состояла из света и воды – и будто весь мед телесный, его сладость, выпитая жизнью – теперь бесплотно, призрачно вспыхивала в сосуде ее тела. Холщовое покрывало, прижатое к русым волосам медным обручем, было низко спущено, голос тонкий почти не отставал от уст, переходя в шепот. Астаруха вещая, вышедшая навстречу ей к частоколу из кривых сучьев, была ее старше, но казалась моложавее: высокая, дородная, в красной юбке и таком же, в пятнах от снадобий, захватанном сажей переднике. Толстые губы ее жадно блестели, точно намазанные жиром, глаза неяркие, голубоватые, смотрели с удивительно молодой силой. Своим притворным весельем коренщица смутила Доброшку, думавшую о болезни мужа, о том, как он мучился последнюю неделю и кричал, как бык – так говорили о нем племянники. И уйдя в ненастье этих переживаний, Доброшка, слушая старуху, только кивала, опуская взгляд. Вынула из берестяного пестеря меха.
Вещая старуха, взяв плату, велела подождать и ушла в свою землянку, у которой была наткнута на кол старая медвежья голова. Доброшка, словно, не поддаваясь потоку тайной, бессловесной муки, стараясь вышагнуть из него, как из тени, отошла от частокола к заросшему осокой пруду и села под низко повисшей березовой веткой на колоду. Дальше в березняке и осиннике начиналось большое болото, заросшее ольховыми кустами.