Жуков. Танец победителя - стр. 3
Сергей Николаевич Ремизов был первым учителем маршала. Впрочем, какого маршала?.. Егор Жуков, так его тогда называли – Егором, Егориком его называли с самого рождения и до ухода на первую войну, а в родной деревне всегда, – так вот он тогда и не помышлял ни о чём близком к тому, что уже приготовила ему судьба и чему давала смутные знаки. Будущее представлялось ему счастливым, сытым, хотя и немного смутным. Однажды он услышал разговор матери и дядюшки Михаила Артемьевича Пилихина. Дядюшка в очередной раз приехал на родину в соседнее село Чёрная Грязь, собрал всю родню, и двоюродных, и троюродных, и свояков, и своячениц, и многочисленных племяшей и племянниц. Поил, кормил, угощал щедрой рукой, одаривал привезёнными московскими подарками. Радовался, вглядываясь в лица родни, старых и молодых, с каким-то особым, жадным счастьем распознавая в них родные пилихинские черты. В такие дни дядюшка бывал добр, снисходителен, внимательно слушал говоривших за столом и много говорил сам. Он был окружён всеобщим вниманием большого пилихинского семейства, широко разветвившегося, как матёрый дуб, у которого впереди ещё века и века.
Молодёжь за столом сидела так же чинно, внимательно слушала стариков. Егора и его старшую сестру Машу усадили рядом с двоюродными – Александром, Михаилом-младшим и Анной. Время от времени Михаил Артемьевич поглядывал на свою поросль. При этом особо отмечал стать и упрямую посадку головы племяша.
А после застолья, когда родня, сытая и щедро ода́ренная, стала расходиться и разъезжаться, Михаил Артемьевич обнял сестру и сказал:
– Ну, вот что, Устя, Егорика я у тебя забираю.
Мать опустила голову. Молча теребила яркие кисти на дарёной шали. Егор знал, что мать так же тверда и сурова, как и дядюшка, и, если что задумает, не отступит. Но в тот раз почувствовал, как она слаба перед обстоятельствами нелёгкой жизни и что слёзы её близки.
– Можешь поплакать, сестрица моя дорогая, – снова заговорил Михаил Артемьевич твёрдым голосом. – Но нищенствовать племяшу я не дам.
Это был уже укор шуряку: Константина Артемьевича Жукова, мужа Устиньи и отца Егора и Маши, Михаил Артемьевич откровенно недолюбливал. За что? Да за бесталанность. Так тогда говорили о тех, кто не умел жизнь ухватить и держать обеими руками, как редкостную птицу, посланную однажды к тебе, и только тебе; надо уметь подстеречь её, не проспать, не прозевать ни в лени, ни во хмелю, ухватить крепко, но так, чтобы не поломать крыльев и не покалечить желанную гостью, и пусть она хлопает крыльями, осыпает тебя если и не зла́том-се́ребром, то хотя бы хлебом-житом, но чтобы того хлеба-жита хватало и на стены, и на кровлю, и на одежонку себе, и детям, и жене. А ежели приручить ту птицу да по уму обходиться с ней, то можно дождаться и зла́та-се́ребра.
– Вон, батя – сапожник… Какой-никакой… А дети в рваных ботинках ходят. Не позволю. Маня пускай с тобой будет, в помощницах растёт, а Егор поедет в Москву. Житейского ума-разума набираться да мастерству учиться. – И неожиданно спросил: – Школьную-то премудрость племяш мой, как, одолел?
– Одолел. Учитель Сергей Николаевич похвальный лист ему преподнёс, да с такими добрыми словами, что и у самого голос дрожал.
Было это в 1906 году. В самом начале лета. Ясно и отчётливо, как другой берег Протвы, видел маршал тот последний год на родине. И ту весну, и свой похвальный лист, и учителя Сергея Николаевича, и тогда ещё молодую мать, и отца, и его виноватые глаза перед расставанием, и сестру Машу, которую всего больше хотелось обнять и пожалеть, потому что теперь на неё одну ляжет та домашняя, огородная и полевая работа, которую всё это время они делали вдвоём.