Жизни и реальности Сальваторе - стр. 19
Да что-то отвлёкся я, не о том сказываю. Продолжил я слово держать, начал сказки сказывать:
– Я, господа хорошие ребяты, договор с вампирами заключил. Это их место, а мы их la musica, и коли хотите согнать нас и звонкую монету получать за музыку самим, побеседуйте-ка хорошенько с ними.
– С вампирами?
– А с кем ещё? Чья это земля, вы думали?
Господа стрельнули друг в друга взглядами бисерных глазок. Великаны, над их спинами возвышавшиеся, шпилем Санта-Марии-Нашенте залюбовались, особенно белым в этот ясный синий день. Эх, разделил бы я с ними зрелище, да занят был – боровам в бисере кивал. Они носы сморщили, пальчиками погрозили, под белы рученьки великанов подхватили и пропали, что твои черти. Балда рот кривил, за щёку держась.
– Disparatado, – ох, каюсь, другое хотел я сказать, да сдержался: знал Балда немного и мой язык, мог и выкинуть что-нибудь, и я настрочил: – Ты действительно думал, что остановишь их los обличительными речами?
– Ты действительно заключил союз с… – Балда кинул огненный взор в сторону проходящих мимо, – этими?
Глаза мои закатились, узрев с той стороны свет и огнь ада глупцов. Понизив голос, разъяснил я молодому да неопытному:
– Солгал я, понял? Иначе не отстали бы, инструменты б побили да отправили бы в катакомбы на собственных костях играть. А вампиры здесь сила, их боятся. Понял или нет?
– Ну да, сила, – лицо Балды выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. – Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.
Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее – ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!
И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:
Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!
Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!
Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, – лавры Гомера и не прельщали, так-то, – но песню я здесь и сейчас придумывал – и горожане сие знали – и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.
Балтасар на миг отвернулся от горожан. Он заговорщицки улыбался, мол, Чичо, в высокую поэзию это не возьмут, так а я что? Для себя сочиняю, а? Para la buena gente[7] сочиняю я, вон, стоят, ухмыляются, что твои коты. За подобные песни можно и отхватить – от тех же упырюг – но как сладок подъём духа в загнанном и убитом городе!