Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - стр. 97
Таким образом, план издания, изложенный в письме Карельского института культуры к М. К. от 29 ноября 1936 г., был остановлен, едва начавшись. Удалось, впрочем, спасти «Сказки Карельского Беломорья». А. Н. Нечаев, коего, насколько известно, репрессии 1937 г. задели лишь незначительно625, сумел издать в 1939 г. – при поддержке М. К. – свою работу, сохранив при этом гриф Карельского научно-исследовательского института культуры626.
Как видно, дело Карельского института обошло М. К. стороной; его участие в работе института не вызвало у следователей НКВД особого интереса. Впрочем, дело вполне могло обернуться иначе, ведь научные связи молодых фольклористов Ленинградского университета и Фольклорной комиссии Института этнографии с петрозаводскими краеведами в середине 1930‑х гг. были – благодаря М. К.! – надежно и прочно налажены. К тому же М. К. был ранее связан с Каарле Кроном, переписывался с ним, выпустил при его поддержке в Хельсинки свою книгу…
Описывая разгром Карельского института в 1937 г., современный историк сообщает:
В вину краеведам вменялись «вредительские связи» с финскими «фашистскими» историками и лингвистами <…>. Свою роль сыграло и обнаружение в фольклорном архиве КНИИК «контрреволюционных материалов» – антисоветских частушек, анекдотов, песен, собранных карельскими исследователями совместно с фольклорной группой Ленинградского института антропологии и этнографии Академии наук СССР под руководством профессора М. К. Азадовского. О подлинном характере «контрреволюционных материалов» судить сложно, так как данные улики из материалов уголовных дел исчезли еще в советское время627.
Известно, что во времена кровавых катаклизмов и жестоких исторических потрясений проявляется нравственная суть человека: его жизнестойкость, сопротивляемость, интеллигентность. Людей эпохи 1937‑го следует оценивать не столько по степени их запуганности, осторожности и подавленности, сколько по способности внутренне противостоять террору.
Что сказать о М. К.? Боялся ли он, ожидал ли репрессий? Странно было бы утверждать, что не боялся. Страхом и ужасом были охвачены тогда все поголовно, и вряд ли М. К. представлял собой героическое исключение. Вспоминая о тех годах, Л. В. рассказывала, как они с М. К. в ужасе просыпались ночью, когда к дому подъезжала машина.
«Сказать, что 1937 год был ужасен, – мало, – вспоминает Людмила Миклашевская, – ужасен был каждый день и каждый час этого года»628. Чтобы не поддаться страху и не впасть в отчаяние, нужно было обладать волевыми качествами – стойкостью, способностью к сопротивлению, умением сосредоточиться на своем деле.
У М. К. были, конечно, основания для тревоги. Он знал, что́ могут ему «припомнить» органы НКВД: эсеровское прошлое, антибольшевистские выступления 1917 г., пребывание в Томске в период Директории Колчака… И, конечно же, близость к людям, уже попавшим в жернова карательной машины, – их число стремительно возрастало. Чувствуя себя уязвимым, он, безусловно, опасался, что его тоже «возьмут». И, ожидая этого, пытался себя обезопасить. Всякий раз, узнав об аресте человека, с которым он дружил или был связан общей работой, М. К. просматривал свой архив и уничтожал письма, рукописи, книги с дарственными надписями и другие «улики». Это был страх не только за самого себя, но и за Л. В., родных в Иркутске, судьбу своих работ…