Живые картины (сборник) - стр. 4
Не является ли обидой-ошибкой и весь скарб той зимы, которую надо бы всё же похоронить всё же: как весело тогда пролетели по февральским улицам грузовики, собирая январских пеленашек.
Их называли «собиратели цветов» (завёртывали в цветные яркие одеяльца, чтобы на снегу было видно).
Их называли «подснежники» (понятно почему – в предчувствии апрельских чудес).
Приехавший на три дня в город военкор, заедая свой творческий и отчасти этнографический процесс американской тушёнкой, завёл для такого в блокноте специальный раздел: БЛОКАДНАЯ ШУТКА.
И в самом деле – зимой казалось, что все они смеялись; цинготные кровавые дёсны оскалились; улыбающиеся, темнолицые, как обезьяны, они – дистрофы – двигались по городу.
Те, кто выжил, слишком быстро потом округлившиеся, заплывшие, задумчивые, потом, встречаясь, молчали, как заговорщики.
О зиме нельзя было ни говорить, ни думать.
Зима была их общей тайной, как извращённый акт.
«Игнатий Карамов» – что слаще, чем придумать себя заново, начисто?
Придать себе новые руки, уши, зрачки.
Например: пухлые белые жаркие женственные сильные сухие руки, влажные широкие глаза.
Но главное, совершенно новую душу без ущерба, без кариеса – с голубой девственной эмалью.
Игнатий Карамов не знает этой гнетущей никогда никогда не унимающейся тоски обречённого неумиранию ивана ильича уууууууу
Внутри вечно зудит ноет память о себе там о стыде там вылизываешь тарелочку плачешь оглядываешься воешь лижешь
Как все знатоки удовольствия, профессор был трусоват и хрупок. Удовольствие всегда было полно маленьких звуков – у него была своя особенная маленькая музыка. Вздохи, стоны, пришепётывания, притворные просьбы и укоры, невозможные уменьшительные суффиксы, вздрагивания, недоуменные открытия – все эти пузыри на поверхности главного страшного движения, которое так легко спугнуть.
У него была шея ящерицы и очень ласковые, очень тёмные глаза, которые становились совершенно мёртвыми, когда он кончал и когда он рвал, заменяя эту следующей, равно безликой и нежноротой.
Даже зрачки у него закатывались.
Бедным окружавшим его анемичным царевнам, мухам-цокотухам он сначала казался ласковым старичком, но, приклеившись, попавшись в его клейкое ледяное обаяние, они всё бились-бились, отдавая ему своё живоё тёплое.
Поглощая, он шептал им – поглощаемым поглощающим:
«Смотри: так хищник силы копит: сейчас – больным крылом взмахнёт, на луг опустится бесшумно и будет пить живую кровь уже от ужаса – безумной, дрожащей жертвы…»
Они тогда двигались на нём как морские звёзды анемоны как нежные водоросли в приливе туда сюда туда сюда
Потом его сковало артритом, как льдом, и движение морских звёзд и всяких других водорослей затруднилось.
Не посвящённые в тайну изумлялись его востребованности у юниц.
Ведь он двигался, как железный дровосек в начале повествования, и руки у него стали – как лапки у сокола.
Он был равно притягателен и смешон: и когда делился с окружающими своим свеженьким, новоприобретённым английским, и когда выкладывал, как козыри в неопрятно краплёной колоде, имена погасших знаменитостей, выпавших ему наблюдать, давно поглощённых всякими там безднами.
Извне снаружи нельзя было ощутить притягательности того, что было спрятано у него внутри его и притягивало: внутри у него была Пустота, наполненная временем, контейнер.