Живица: Жизнь без праздников; Колодец - стр. 25

– А я что, а я и ничего дурного, – попыталась спохватиться Шура. Но Валентине Викторовне уже и сказанного было достаточно.

С того дня и начался затяжной сыск.

Цену себе Валентина Викторовна знала. И управлять собой умела – зря не опростоволосится. Но было в ней два перебора: недоверчивость и мнительность. То ли это от природы дано, то ли отсутствие должного воспитания сказывалось – бог весть. Ведь сегодня в большинстве семей родители и не предполагают, что детей надобно воспитывать, существо неразумное делать не только разумным, но и нравственным. Как плодовое деревце непривитое вырастает дичком, точно так же и новые поколения наши преимущественно – дички. И крепки, как правило, и долголетние – а дички: ни тебе личной нравственности, ни тебе общественного катехизиса – потому что духовно помрачились. Стадное воспитание. А стадо понимает только силос да кнут, все остальное для стада – блеф. И мечется человек, и страдает, а вот почему – не поймет, потому как ответ был бы направлен против себя – дичок.

Кроме Ракова-мужа знавала Валентина Викторовна и других мужчин. Но в большом городе такое тонет, как в морской пучине ветхая плоскодонка, в городе из «знавала» молва редко вызревает. Видя, как все это просто и доступно, Валентина Викторовна и раньше, в городе, ни часу не верила мужчине Ракову. Её будто не покидала мысль: куда-то бегает, кто-то у него есть – и это казалось для неё настолько естественным, что она, подозревая, лишь твердила: пусть, только бы не знать… Но стоило ей, бывало, перехватить на ком-то взгляд мужа – будь то подруга или жена приятеля, – как в голову ударяла ревность, и удержу её фантазии уже не было: а как, а что, а где?..

А тут прямо и сказали: ухаживал за агрономшей Струниной. Нахлынуло, как половодье. И если бы Валентина Викторовна не умела таиться, то незамедлительно грянули бы громы и молнии. Но ей надо было знать все, и она исподволь, осторожно повела свое тайное следствие.

Прошёл месяц, второй, и она уже не сомневалась, что агрономша – до сих пор в любовницах у мужа и не случайно эта «мартышка», так она ее уже вскоре окрестила, засела там в своей развалюхе, от глаз подальше. И только тогда, люто возненавидев любовницу, Валентина Викторовна взялась за мужа. В ход была пущена вся женская изощренность и изворотливость. И в какой-то момент Раков понял – его обкручивают, заманивают, ловят, опутывая сплетнями, как тенетами; сначала он смущался, затем бледнел, затем гневом налились его глаза, и он сказал, наверно, даже слишком резко:

– Ты её оставь… Ничего не было и нет. И отмежуйся.

Но вот эта решительность – «оставь», «отмежуйся» – как соль на открытую рану.

С того дня начались открытые попреки – всё, что в конце концов оборачивается скандалами и делает семейную жизнь невозможной.

Все шло к тому: или вторично разводиться, или уезжать из Курбатихи. И это в то время, когда Раков, уже как председатель колхоза, влез в хомут – принял хозяйство и определил свою деятельность.

Просёлки и пешие тропы ещё не рушились, но уже охребетелись, обледенели – снег по сторонам подточило и уплотнило ранними дождями. Ни зима, ни весна – безвременье. Даже Ванюшка, тогда ещё совсем малышок, чаще отсиживался дома. А Нянька всю последнюю неделю еле ноги волочила; и такая-то тяжесть во всем теле – силушки никакой. Ни температуры, ни кашля, ни других признаков хвори, а вся, ну, на исходе. Она и травку заваривала, и таблетки глотала – никакой помощи, а идти к Раковой было бы так стеснительно, впору хоть умереть. И откладывала день за днём, надеялась, что само собою и обойдётся.