Жертвы - стр. 2
Дело здесь далеко не только в особой культурной географии Кановича. Речь идет об ином взгляде, отличающем его от идишских земляков и коллег. На идише пишут, как правило, про евреев и для евреев, это еврейская литература для своего, «внутреннего» читателя. А для какого читателя пишет про евреев Канович по-русски? Какой литературе он принадлежит – «русскоязычной», «русско-еврейской» или же «русско-литовской»? Сам он однажды высказался по этому поводу определенно:
Я считаю так: нет русско-еврейских писателей, русскоязычных – тем более. Русский писатель, пишущий на еврейские темы, не должен думать о том, к какой литературе, к какой словесности он принадлежит. Если он не принадлежит русской словесности, на мой взгляд, грош ему цена. Если тебя называют русскоязычным, а не русским писателем, то есть тебя не принимают в твоем же доме, значит, ты – никакой не писатель. […] И себя я считаю русским писателем.[1]
Но в отличие от практически всех пишущих по-русски литераторов, русский язык не является для Григория Кановича родным. До войны он говорил на двух языках – идише и литовском, и освоил русский лишь во время войны в эвакуации в Казахстане. Вернувшись в Литву, он окончил филологический факультет Вильнюсского университета, и постепенно занял свое особое место в литературе советской Литвы, представляя в ней как русскоязычное, так и еврейское «меньшинство». Русский язык – «язык межнационального общения народов СССР» – стал основным языком его творчества. Однако в многонациональной семье советских народов евреи занимали особое место. Сейчас иногда можно услышать, что еврейская тема была под запретом в русской литературе (теперь уже не многие помнят, что в СССР существовала и литература на идиш, но она мало интересовала «русскоязычного», в том числе и еврейского, читателя). В целом такое мнение ошибочно, но еврейская тема, как и сами евреи, действительно была на особом положении. Случай Григория Кановича – уникальный, и рискну предположить, что из всех советских республик он был возможен только в Литве, где под «прикрытием» местного Союза писателей можно было издавать книги по-русски на еврейскую тему. В силу своего происхождения и знания языка Канович был «своим» среди литовской интеллигенции, и издание его книг было определенной фрондой по отношению к Москве – во всяком случае, так это виделось из Москвы, где вильнюсские издания писателя практически не поступали в продажу.
В советское время Канович если и писал о современности, то, как правило, не затрагивал еврейские темы. Очевидная причина тому связана с цензурой, однако на более глубинном уровне такой выбор определяется и природой его таланта. Канович всегда пишет о прошлом, а не о настоящем, причем о таком прошлом, которое едва ли не сразу ускользает из «официальной» памяти.
В новейшей истории Литвы таких моментов исторической амнезии было три: Октябрьская революция и последовавшее за ней создание независимой Литвы; Вторая мировая война вместе с советской оккупацией и уничтожением евреев; и восстановление независимости в 1991 году. Каждый такой момент сопровождался радикальной переоценкой прошлого, стиранием и переписыванием его страниц. Канович же всегда сопротивлялся этой «прополке истории», говоря словами одного из его персонажей. Он воссоздает прошлое во всей его противоречивой сложности. У него нет простых и однозначных характеров, так как все они воплощают конфликты и противоречия своего времени. Как сказал о себе Шахна, еврейский идеалист, оказавшийся на службе в жандармском управлении из романа «Козленок за два гроша»: «Изнутри мы свободны, мы птицы, мы белые козы в непроглядной темноте, а снаружи… снаружи – соглядатаи, слуги, тюремщики и палачи!»