Женщина и война. От любви до насилия - стр. 17

Немногие девушки, ушедшие на фронт добровольцами, представляли, что их ожидает в армии. Из воспоминаний студентки исторического факультета Московского университета, в дни обороны Москвы записавшейся на курсы медицинских сестёр. Сердобольный профессор провёл со студентками разъяснительную беседу:

«Я пришёл вам сказать, что главной задачей, которую вы призваны выполнять на фронте, будут не перевязки. И не помощь на поле боя. Ваша задача будет поднимать настроение воинов… Ну, скажем, обслуживать армию в качестве женщин… Так сказать, половое общение, без которого мужчинам бывает очень трудно. Вы должны понять: для солдат и офицеров, которые будут отлучены от своих семей, вы будете единственными женщинами… Так что перед тем, как идти в армию, подумайте.

Мы всё выслушали, но <…> не поверили этому профессору. Потому что у нас никогда и нигде не обсуждалась проблема, которую мы теперь называем проблемой секса. Однако сейчас я думаю, что этот человек во многом был прав <…>»[17].

Во всех армиях, сражающихся во Второй мировой войне, были организованы солдатские и офицерские бордели (подробнее в III и IV частях), в Красной армии по идеологическим соображениям официально этого быть не могло, а неофициально… многое решалось в индивидуальном порядке. Где-то по любви, где-то по принуждению, а где-то – потому что такова жизнь. Се ля ви. Об этом следующая история.

Жизненные истории из далёкого прошлого всплывают неожиданно. Ирина Соларёва, продюсер «Эхо Москвы», рассказала о своём деде, отце пятерых детей, призванном в армию в июне 41-го (о беременности жены шестым ребёнком дед не знал) и пропавшем без вести в первые дни войны. Он не прислал ни одного письма, ни одной весточки и вернулся внезапно, когда его перестали ждать, в 1946 году, в конце зимы.

Соларёва: «С раннего-раннего детства, с семейных праздничных застолий, когда в родительском доме моего отца собиралась вся семья Соларёвых, я знала, что мой дед был в плену. Каков бы ни был повод для застолья, после нескольких рюмок и тоста за погибших и – отдельно! – за погибших в плену, дед всегда затягивал: “22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война…” Потом он плакал, пил, опять пел, опять пил, пока не опустошалось всё, что было»[18].

Через много лет она узнала от мамы правду о своём деде. В первом же бою он попал в плен, раненым и контуженным, но ему повезло. Немцы не знали, что делать с тремя миллионами пленных, свалившимся им на голову в первые месяцы войны, где взять столько продовольствия, как избежать эпидемий, и поначалу предлагали местным жителям забирать домой своих родственников. Когда он оглохший, онемевший, страдающий от безумной боли лежал на земле за колючей проволокой среди тысяч таких же, как и он, пленных красноармейцев, появилась какая-то женщина, указавшая на него охранникам. Он ничего не соображал. Она подняла его с земли, привела в дом на хуторе, отмыла, выходила, постепенно к нему вернулись слух, речь, он стал помогать ей по хозяйству, и… они зажили семьей. Затем дед ушёл в лес к партизанам; когда мог, наведывался на хутор. Партизанская бригада влилась позже в состав Красной армии, дед дошёл до Берлина и даже расписался на здании Рейхсканцелярии, а после Победы вернулся к партизанской жене, с которой нажил двоих детей. Через год дед надумал поехать на Урал, объяснить жене, что другой женщине обязан жизнью, повиниться, попросить прощения, повидать детей и… проститься. Приехав, увидел шестерых детей. «Простите, если сможете», – написал дед в письме, ушедшем партизанской жене, а дальше писала уже его жена, благодарившая незнакомую женщину, спасшую отца её шестерых детей от неминуемой смерти. Она писала, что он навсегда останется отцом для нажитых с ней детей, они всегда могут приехать и жить с ним, сколько пожелают. Ответа он не дождался. Через некоторое время дед отправил партизанской жене ещё одно письмо, вернувшееся за отсутствием адресата. Дети войны его никогда не разыскали…