Жена нелегала - стр. 45

Данилин шел по квартире, прикасался пальцами к знакомым предметам – к шкафам, столам, стульям, контакт восстанавливал, как будто знакомился заново.

Но лучики все сходились в одной точке, в одном центре, излучавшем тепло, – в гостиной, скинув тапочки и забравшись с ногами на диван, сидела Ткня и читала своего любимого Трифонова.

Данилин поражался: Трифонов изумителен, кто бы спорил, но сколько можно? Жизнь одна, вон сколько всего надо успеть прочесть!

Но вот в тяжелую минуту жене требовался именно Трифонов, и никто другой. Это, кстати, был верный признак – если Таня читает «Долгое прощание», или «Дом на набережной», или «Время и место», значит, плохо у нее на душе. И надо быть с ней повнимательней.

Но последние года три Данилин совсем не был к жене внимателен, скорее, наоборот. А потому Трифонов не исчезал с журнального столика и с тумбочки у кровати. В ходу было сразу несколько томов, и читались они с любого места, как Библия.

– Привет, – бодро сказал Данилин.

Последовала, как написали бы в пьесе, пауза.

Но недолгая. Чтобы фразу дочитать. Или абзац.

После чего Таня подняла глаза. Смотрела на Данилина еще полсекунды и ответила:

– Привет.

Не слишком тихо, не слишком громко. Вежливо, но печально, с добавленной капелькой холода.

Вообще Данилин никогда не был до конца уверен: насколько его жена играет жизнь, а насколько живет. Несостоявшаяся актриса и, возможно, даже несбывшийся режиссер все время были где-то рядом и то и дело ставили сцены.

Вот и сейчас пауза была выдержана точно: ни на такт дольше, ни на такт короче, чем надо. И интонация и громкость тоже были выверены. Всего одно слово, а сколько смыслов. Привет – но с некоторой долей грусти и отстраненности. Привет – такие вот дела, милый мой, невеселые. Привет – но мы держимся и даже, может быть, надеемся на лучшее. Хотя вполне вероятно и худшее.

Звучало как импровизация. «Но это на самом деле отрепетировано», – думал Данилин и слегка раздражался. Хотя не каждый ли репетирует подобные сцены, если не перед зеркалом, то, по крайней мере, в голове своей? Только сегодня Данилину было не до игры.

Таня снова подняла на Данилина свои огромные, нереально серые глаза, и в них было то же самое, что в голосе – ожидание подвоха, готовность терпеть, но не обязательно простить.

Данилин чувствовал себя участником спектакля, острой психологической драмы. Поэтому крайне важна была следующая реплика.

И он выбрал ее, кажется, безошибочно.

– Николай Иванович исчез, – сказал он.

Таня понятия не имела, кто такой Николай Иванович. Но это лишь придавало реплике дополнительный драматизм, элемент загадки.

К тому же Данилину играть вовсе не надо было – в его интонации естественно отразилось то, что он ощущал: обескураженность, если не растерянность, почти испуг. И даже предупреждение о возможной опасности. И мольба: ну брось, в конце концов, не до того сейчас, не до дуэлей психологических, гляди чего творится вообще!

И Таня мольбе вняла. Или просто женское любопытство взяло верх. Или знаменитая интуиция сработала.

– Кто такой Николай Иванович? – быстро спросила она, но в ее голосе была тревога и готовность помочь, а не отторжение. Не «с какой стати меня это должно волновать?», а «объясни скорей, в чем дело, давай вместе разбираться».

Данилин снял пиджак, повесил его на спинку стула и уселся на диван рядом с Таней, но так, чтобы между ними все же оставалось достаточное расстояние. Вполне еще один человек мог бы уместиться. Не глядя на жену, он тихо сказал: