Жена декабриста - стр. 3
Бабушка с трудом выдавила слова наружу:
– Его нет.
– Где прячется?
– Он не прячется. – Бабушка вдруг замолкла. Но потом сглотнула и добавила: – Он умер.
– Умер, говоришь? А может – в сортире сидит? Со страху в штаны наложил?
Бабушка заставила себя сдвинуться с места, подошла к старому деревянному буфету, вытянула наружу маленький ящичек и стала искать в глубине. Ящичек сопротивлялся и поскрипывал, пытаясь утаить сокровенное. Но рука, наконец, нащупала в ворохе бумажек нужную.
– Пять лет назад. В сорок третьем. Вот похоронка.
Похоронка пришла на чужое имя – ведь во время войны бабушка уже не была дедушкиной женой. Бумагу принесла Маня, двоюродная дедушкина сестра.
– Вера! Давид тебя любил. Оставь это себе.
Тот, что был главным, хмуро взял похоронку и стал читать.
«…рядовой … погиб в сражении под городом Орел при обороне деревни … Похоронен…»
– Эй, прикрепи к делу. – Он сунул бумажку другому, развернулся и направился к выходу, бормоча сквозь зубы: – Жиды чертовы. Умер он!
Остальные двинулись следом. Кто-то мимоходом пнул ногой стул. Бабушка – все так же медленно – подняла его и села. А потом, глядя мимо мамы пустыми глазами, сказала:
– Где бы мы были, останься он жив? Он умер – и это лучшее, что он мог для нас сделать.
Глава 3
– Предала! Предала! Предала!
Я знаю: маме больно это слышать, – и получаю злое удовольствие.
Разговоры о бабушке – это моя подростковая месть. В данный момент – за то, что мама не пустила меня в бассейн. Все девчонки поехали, а я – нет. Нельзя плавать в бассейне просто так. Бассейн без тренерских групп – опасное место. Там могут облапать.
Она никуда меня не пускает: боится, что я потеряю невинность. Она все время учит меня, как надо себя вести. Как должна вести себя девушка.
И я думаю – с обидой и раздражением: у нее устаревшие взгляды на жизнь.
Разве она может меня учить?
Она даже не сумела удержать рядом с собой отца.
Я помню, как уходил отец – не глядя на маму, деловито, без видимой спешки, аккуратно укладывал вещи в рюкзак: на дно – тяжелое, в карман – ложку с миской. Так, чтобы не гремели.
Мама позвала нас с Витькой обедать, а отец все собирался. Она сказала:
– Может, поешь?
– Некогда.
Куда он торопился? Потом заглянул в кухню, кивнул – непонятно кому:
– Все. Пока. Напишу.
И ушел.
Мне было тогда пять лет. Но я это помню.
Я вообще хорошо его помню.
Такой большой, веселый, весь в снегу.
Наш дом стоял в овраге. Зимой склоны оврагов превращались в настоящие высокие крутые горки – с ледяными накатами и трамплинами.
Иногда по выходным отец гулял со мной и братом. Он обожал кататься на санках. И всегда выбирал санки без спинки.
– Эй, команда! Налетай! – кричит он, плюхаясь животом на сиденье.
Мы с восторгом устраиваемся на его огромной спине.
– Ну, поехали! – отец объявляет о старте с веселой угрозой и начинает отталкиваться руками, направляя санки к обрыву. Мы тихонько поскуливаем от удовольствия, вцепляясь в его куртку, и пытаемся усесться понадежнее. Санки, достигнув критической точки, вздрагивают и ныряют носом вниз, с каждой минутой разгоняясь все больше. Отец ловко направляет их движение, отталкиваясь то руками, то ногами. Мы уже верещим в голос, и отец, заставив санки подпрыгнуть на трамплине, наконец сбрасывает нас в снег. А сам мчится дальше, совершая немыслимые виражи вокруг одиноких берез и продлевая санный путь до рекордной отметки – к восхищению окружающей публики.