Жёлтый - стр. 49
Слушая блеяние отца, Канцлер представляет, как перерезает тому горло острым ножом. Кровь фонтаном льется на черную бороду родителя и на оба пледа. Пока отец кривляется, блея в трубку, плед яркого цыплячьего цвета съеживается на другом, раскраской напоминающем сочную луговую траву. Это сочетание цветов рождает в воображении юноши образ огромного лютика, растущего посреди свежей зелени и заливаемого кровью. Лютик пульсирует в глазах Канцлера, становится то бурым, то абрикосовым, а затем, упиваясь кровью и омываясь от нее, приобретает исконный цвет. Внезапно луг, на котором растет гигантский цветок, сотрясается: отец встает с дивана. Верхний плед разворачивается, и лютик словно распадается на множество маленьких цветочков куриной слепоты, устилающих траву.
Отец продолжает блеять, но Канцлер уже не обращает на него внимания. Новое ощущение заполняет моего будущего клиента с головы до ног. Он чувствует, что самый красивый в мире цвет это вовсе не цвет маков и пожарных машин, как сызмальства втолковывает ему мать. Красивейший цвет – цвет лютиков, цвет заливаемого солнечным светом поля, на окраине которого всё пируют и пируют счастливые и свободные ровесники Канцлера; цвет фонарей поезда, подъезжающего по устилаемым снегом рельсам к унылой подмосковной станции; цвет страниц записной книжки Степана и страниц старых библиотечных книг.
– Мы думаем, – заключает мой собеседник, – что новая книга будет об этом самом цвете в искусстве европейских художников.
Будущая кардинальная смена жанра творчества Канцлера меня не касается. Я считаю важным обсудить кое-какие эпизоды его повести.
– Что вы чувствуете, когда мать не верит вам в детстве? Ее мнительность – один из основных мотивов вашего текста, как мне кажется.
– Канцлера раздражало и обижало недоверие мамаши. Эти ощущения усугублялись тем, что мамаша абсолютно не понимала своего ребенка. Его детское вранье часто оставалось нераскрытым. Если же Канцлер говорил правду, мамаша была уверена во лжи сына. Она считала, что видела ребенка насквозь. Притом не чувствовала его вообще. Удивительно, какое это было полное непонимание.
Мы недавно хотели посмотреть фильм «Смерть и девушка», – продолжает Канцлер. – Это было фиаско: мы умудрились скачать итальянский перевод. Напоминает взаимоотношения мамаши с Канцлером.
– А сейчас как вы относитесь к ее недоверию?
– Мы привыкли. Мамаша неадекватно воспринимала реальность. Ее восприятие такое и поныне. Она глупа или психически нездорова, мы затрудняемся сказать точно.
Я пытаюсь уловить в тоне собеседника раздражение, обиду, но он по-прежнему маскирует эти чувства, когда речь идет о родителях.
– Вы любите свою маму?
– Нет.
– А проблему вы в этом видите?
– Дети не обязаны любить родителей. Любовь есть или нет. Есть – хорошо, нет – и ладно.
– У вас нет чувства вины за такое отношение к родителям?
(Не сомневайтесь, предыдущую часть диалога я нашел в обрамлении назойливых «спрашиваю», «отвечает», «интересуюсь» и «говорит», после чего спросил у себя, буду ли готов отвечать перед читателем, который поинтересуется, что говорила мне совесть, когда я оставлял в тексте перечисленные подсказки. Задав себе этот колченогий вопрос, я вышиб из диалога костыли.)
Мой клиент молчит и смотрит в одну точку, затем произносит: