Желая Артемиду - стр. 28
Пририсовав своей карикатуре забавные усики, Майкл повернул блокнот и показал ее Эду, вызвав у него одобрительный смешок. Желая получить еще больше внимания, Майкл вскочил с кровати, для пущего эффекта выпятил живот и зашагал по комнате, переминаясь с ноги на ногу, изображая их экономку Дорис.
– Овсянка, сэр, – пародировал он ее британский акцент и тяжелую походку.
– У тебя хорошо выходит, – признал брат, еще раз взглянув на рисунок.
В раннем детстве Майкл рисовал так же, как и все дети, но стремление к одиночеству и уединенности, безразличие родителей и поддержка Эда подарили ему время и силы, которые вкупе со старанием и упорством проросли умением: его рисунки обратились в осмысленные картины, отличавшиеся не профессионализмом – пока нет, – но невольным пониманием, чувством цвета и композиции. В тщедушном тельце мальчишки разгоралась искра бессмертного гения.
Майкл продолжал шествие, проводя шутливую лекцию о полезности чая, и так увлекся, что не заметил мать, тенью замершую в проеме.
– Что тут происходит? – спросила она, сведя брови к переносице и скрестив руки на груди.
– Это же Дорис.
– Вот как? – Морщины сильнее залегли у нее на лбу, и Майкл понял, что его выступление не пришлось ей по душе, – выпрямился и плюхнулся на кровать, подтянув к животу подушку.
– А если бы кто-то решил изобразить тебя и твой акцент, как бы тебе это понравилось?
Майкл будто безразлично пожал плечами, но лицо побелело в пристыженности. Кэтрин прошла в комнату, стуча каблуками в тишине, и изучила карикатуру: плотная дама, какой и была Дорис, в переднике, верхом на метле, а в кружочке, как в комиксах, написано: «Овсянка, сээээр». Уголки рта Кэтрин опустились, губы дрогнули.
– Я знаю, вам трудно привыкнуть к этому месту, – сказала она, кинув блокнот на кровать, – но теперь это наш дом. Эта страна – моя родина, высмеивая этих людей и их привычки, вы высмеиваете и меня.
– Он высмеивал Дорис, а не англичан, – со взрослой холодностью заметил Эд.
– Ты считаешь правильным высмеивать людей?
– Считаю, что в моей комнате он вправе делать все, что не обижает ее хозяина.
– Тебя это не обижает?
– Ни капли. У Майкла талант. Ты бы тоже это заметила, не будь так сосредоточена на самой себе.
Кэтрин покинула спальню в презрительном безмолвии – стук каблуков затихал в глубине коридора, звуча как маленькие пощечины, но Эд как ни в чем не бывало уставился в «Повелителя мух», глаза забегали по строчкам. Майкл толком не понял, что случилось, Эд и мама никогда не переходили на крик, но в их беседах всегда было что-то неприятное, что-то тревожное.
– Можешь нарисовать еще кого-нибудь. Садовника.
– Что-то не хочется…
Майкл с остервенением, которое вспыхивало в нем так же резко, как затухало, вырвал рисунок, смял в комок и кинул в угол комнаты, а после притянул к себе вторую подушку и схватился за них, как за спасательные круги.
– С каждым днем ненавижу ее все больше, – процедил он.
– Маму или Англию?
– Обеих.
И пока в доме царило молчаливое военное положение, Кэти вступила в тот возраст, когда интерес вызывало все на свете, а в их новом доме и за его пределами было на что посмотреть, в отличие от шума города с его одинаковыми зеркальными коробками. С тех пор как Кэти научилась ходить, ее любимой игрушкой стал сачок, она хваталась за ручку и носилась по заднему двору, крича, визжа и заливисто смеясь. Бабочки приводили ее в неописуемый восторг, и когда они попадались в сачок, Кэти внимательно рассматривала их крылышки и просила Эда сфотографировать, а потом они торжественно отпускали пленниц на волю.