Желание одержимого - стр. 18

Как мы знаем, в случае аналитика никакого означающего нет. На его месте, в том дискурсе, который Лакан предлагает в семинаре «Изнанка психоанализа», находится объект а. Тем самым Лакан заостряет то широко известное обстоятельство, что каждый аналитик является для своего анализанта чем-то одинаково потусторонним и при этом совершенно неопределенным, независимо от его светских публичных заслуг. Другими словами, он признан, но эту признанность не измерить – она не конвертируется в эквивалент символического. Если любая признанность ученого, политика, художника или спортсмена, конвертируется в какие-либо другие символы и находит свое место во всеобщей иерархии чинов, упразднение которых в истории нимало их не отменило, то с аналитиком этого не происходит – на его месте своего рода тупик символического. В анализ можно прийти только за определенными вещами, и ни одна из них со всеобщей признанностью не имеет никакого дела. Бесполезно апеллировать к аналитику как к субъекту авторитетному, ибо он нигде не авторитетен, кроме разве что своего крайне узкого сообщества, и то не всегда, как это произошло в случае Лакана, который, растеряв авторитет в среде классических аналитиков, приобрел его в совершенно другом месте, не получавшем никакого определения вплоть до официального возникновения его собственной школы, объявление о которой ничего по сути не изменило.

Именно потому, что аналитик не обладает авторитетностью в пространстве научной или иной экспертной публичности, он представляет место, где вопрос о признанности ставится в совершенно иных координатах. По этой причине аналитик и может представлять для субъекта навязчивости интерес – более того, никто, кроме субъекта навязчивости, не способен эту опцию аналитического места оценить в должной степени. Мы знаем, что обсессика гонит в анализ то, что своими отношениями с большим Другим он порядком изможден. Даже если подоплека этих отношений для него неочевидна – а так, как правило, и случается, – он все равно находится в них каждую секунду, принимая их при этом за отношения с собственной субъектностью. Иными словами, не видя Другого, не осознавая, из какого места тот наделяется могуществом самим же невротиком, невротик принимает за него самого себя.

Именно это обуславливают ту высочайшую степень рефлексивности, картину которой этот субъект представляет: его способность постоянно наблюдать за собой и давать себе в своих действиях критический самоотчет поразительна и не раз представлялась со стороны чем-то чудесным. Есть в культуре такие области, где этой способностью неплохо можно воспользоваться и даже сколотить на ней символический капитал – например, в области литературы, предоставляющей для рефлексивного повествования очень благодарную почву. Но, с чисто аналитической точки зрения, данная способность является не чем иным, как подменой собой Другого в Воображаемом.

Подмена эта совершается достаточно легко, поскольку нигде в прибегании к ней невротик навязчивости не обнаруживает никаких препятствий. Его нагруженный тревогой Другого Идеал Я, на котором все обсессивные игры с признанностью и строятся, позволяет ему занимать место предположительного Другого с той же легкостью, с которой он спекулирует на функции этого идеала в целом, претендуя на роль независимого и бесстрастного наблюдателя тех процессов, которые на деле полностью обусловлены проявляемой им тревогой. Мерка, которой невротик навязчивости измеряет наблюдаемые им поступки своих близких, всегда ищет себе подтверждения извне, но реализуется при этом лишь в воображаемом самонаблюдении, где все критерии наиболее строги. Судя Другого за их нарушение и подчеркнуто забывая, что эти критерии именно от Другого он и почерпнул, невротик навязчивости воображает, что он способен на роль Другого сам – именно эта особенность отмечает его симптом характерным и неповторимым своеобразием, которое замечают все, так или иначе с этими невротиками сталкивающиеся.