Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - стр. 55

Если самым флорентийским умбрийцем, максимально близким к ренессансной проблемности, считать, как предлагает Виппер, энергичного и волевого Луку Синьорелли, то дальше всех, если идти по этой шкале, оказывается Перуджино, искавший не «правду», но «красоту», не «размышление», но «любование» – с помощью «чувства» и «воображения», а не «рациональных начал».

Перуджино первым приходит в голову, когда мечтаешь о чистой спиритуальности итальянского искусства. Все обязательные его элементы, соединяясь в медоточивую схему, становятся эмблематичными: отдельно стоящие тела, выписанные с особенным тщанием, но и с обязательным сфумато, подхваченным им, видимо, в мастерской Верроккьо, где он учился вместе с Леонардо; «голубиный взгляд» запрокинутых голов, порхающие ангельские лица, окруженные крылышками, точно цветы лепестками; чистые цвета одеяний, свободно скользящих по фигуре; гладкие поверхности и прозрачные колеры, а также, разумеется, рассеянные умбрийские пейзажи. Дымчатые ландшафты, растворяющиеся в бесконечности и растворяющие в себе человека, как сахар, чтобы стать еще чуточку невесомее…

У Перуджино, как и у Пьеро делла Франческа, главным героем оказывается загустение светоносной кубатуры, насыщенной взвесью той самой духовности, о которой так сильно скучают (и ищут повсюду) и которая есть в избытке разве что у Перуджино да еще, быть может, у самого младшего из Беллини. И даже если персонажи его образуют замкнутые группы, каждая из фигур стоит отдельно от других, словно бы завернутая в собственный воздух.

То, что искусствоведение ставит Перуджино в минус (ритмическое однообразие, пассивность, декоративное истончение), кажется мне проявлением внутреннего духа, плазмой позднего лета, окружающей людей, – именно в ней человек окончательно сливается с пейзажем, становится частью бескрайней вселенной.

Пять залов Перуджино обладают картинами разных жанров и форматов, но разделить их можно на два подвида: в первом из них главные композиционные сгущения случаются на небесах, и тогда центр изображения заполнен пейзажами со всем набором привычных умбрийских черт, во втором богочеловеки, святые и люди занимают передний, земной план, чтобы заслонить собой родные места, встать на авансцене, опередить все остальное.

Фрески с широкоформатными, геометрически правильными ренессансными площадями, заполненными симметричными толпами и храмом посредине, будут позже. Пока же на большинстве многофигурных полотен Перуджино (хочется назвать их холстами, это ведь уже и есть картины в современном понимании) в этом музее мерцает облачная прослойка, воздушный поребрик, отделяющий верхний, горний мир от нижнего.

Эта застывшая облачность, если смотреть на нее издали или на репродукциях, кажется жировой прожилкой, живописной помехой, повреждением единства. Конечно же, в Национальной пинакотеке Умбрии есть собственное «Преображение», выглядящее апофеозом двоемирия, где мизансцена, произошедшая на горе Фавор, выглядит так, точно Спаситель вместе с Илией и Моисеем стоят на облаке, как на пустынном берегу, тогда как Петр и братья Зеведеевы, Иаков и Иоанн, вместе с холмистым пейзажем находятся под толщей прозрачной воды. Ощущение глубины, причем во всех ее смыслах (пространственной, водной), присуще почти всем работам Перуджино, то ли промытым как стекло, то ли под промытое стекло помещенным.