Зеркало и свет - стр. 13
– Как заключенный?
Словно речь идет не об Уайетте, а о простом узнике, до которого ему не больше дела, чем до любого другого.
Мартин отвечает:
– По-моему, сэр, он никак не может забыть тех пятерых джентльменов, что третьего дня лишились голов.
Мартин произносит это небрежно, будто потерять голову все равно что шляпу.
– Мастер Уайетт удивляется, почему его не было среди них, – продолжает Мартин. – А еще он все время ходит, сэр. Потом садится, на столе бумага. Кажется, будто собирается писать, но нет. Не спит. Глухой ночью требует света. Подвигает к столу табурет, очиняет перо. Шесть утра, светло как днем, ты приносишь ему хлеб и эль, он сидит перед чистым листом, а свеча горит. Только добру перевод.
– Приноси ему свечи. Я оплачу.
– Хотя должен признать, он настоящий джентльмен. Не такой гордец, как те, другие. Генри Норриса называли Добрый Норрис, но с нами обращался как с собаками. Истинного джентльмена по тому и видно, что он учтив даже в дни испытаний.
– Я запомню, Мартин, – говорит он серьезно. – Как поживает моя крестница?
– Ей уже два, можете поверить?
В ту неделю, когда родилась дочь Мартина, он навещал в Тауэре Томаса Мора. То было самое начало их поединка; он еще надеялся, что Мор уступит королю и спасет свою жизнь. «Будете крестным?» – спросил его Мартин. Он выбрал имя Грейс, так звали его умершую младшую дочь.
Мартин говорит:
– Мы не можем присматривать за узником каждую минуту. Боюсь, мастер Уайетт наложит на себя руки.
Ричард смеется:
– Мартин, неужто среди твоих подопечных не было поэтов? Любителей тяжко вздыхать, а если молиться, то непременно в рифму? Поэт подвержен меланхолии, но, уверяю тебя, способен позаботиться о себе не хуже прочих. Ему нужны пища и питье, а если у него что-нибудь заболит или кольнет, ты об этом услышишь.
– Уайетт пишет сонет, когда ушибет палец на ноге, – замечает он.
– Поэты благоденствуют, – подхватывает Ричард, – а вся боль достается их друзьям.
Мартин сообщает узнику об их прибытии легким стуком в дверь, словно за ней покои знатного лорда.
– Посетители, мастер Уайетт.
В комнате танцуют солнечные блики, молодой человек сидит за столом в луче света.
– Отодвиньтесь, Уайетт, – говорит Ричард. – Солнце падает вам прямо на лысину.
Он забывает, как груба молодость. Когда король спрашивает: «Я лысею, Сухарь?» – он отвечает: «Форма головы вашего величества восхитит любого живописца».
Уайетт проводит ладонью по редким светлым волосам:
– Выпадают, не успеешь оглянуться, Ричард. К моим сорока ни одна женщина на меня и не взглянет, если только не вздумает проломить мне череп ложечкой для яйца.
Каждую минуту Уайетт готов расплакаться или расхохотаться, но ни смех, ни слезы не имеют значения. Еще живой, когда пятеро казнены, живой и не перестающий этому изумляться, он трепещет на грани нестерпимой боли, словно человек, который подвешен на крюке и упирается в пол лишь пальцами ног. Он, Кромвель, слышал о таком способе допроса, но не имел надобности к нему прибегать. Заводите руки узнику за спину и подвешиваете его на потолочной балке. Вес тела удерживает лишь эта крохотная точка опоры. Если узник шевельнется или если выбить из-под него ноги, он повиснет на руках и вывихнет оба плеча. Хотя это лишнее, незачем никого калечить, пусть болтается в воздухе, пока не удовлетворит ваше любопытство.