Зелёный король - стр. 24
Лотару поручили фотографировать и снимать на кинопленку головной мозг подопытных узников. Их мозг обнажали, вскрывая свод черепа для того, чтобы в момент смерти зафиксировать видимые изменения.
Это была первая, но не самая главная задача «санатория» в Хартхайме. В действительности в замке был создан и действовал центр по подготовке «специалистов», которых по завершении курса «обучения» направляли в различные концентрационные лагеря для уничтожения людей. О его создании было объявлено Гиммлером на совещании в Ваннзее в январе 1941 года (факты свидетельствуют о том, что этот вопрос рассматривался и раньше). Поэтому «санаторий» Хартхайм был не единственным заведением подобного типа[10].
Работать было сложно. Часто Лотару приходилось снимать через небольшое отверстие в двери, когда производились эксперименты с газовыми душегубками. Он долго не мог привыкнуть к запахам кремационной печи. За время своей работы в замке он сфотографировал не меньше двух третей от общего числа людей, уничтоженных в Хартхайме.
Но главным, что его смущало и даже мешало его работе, было то обстоятельство, что большая часть из тридцати тысяч узников Хартхайма были христианами: немцами, австрийцами, чехами, привезенными в Хартхайм в рамках программы «Vernichtung Lebesunwerten Lebens» – «Уничтожение живых, недостойных жизни». Она была разработана по приказу Гитлера, а выполнение ее контролировал Мартин Борман. Эта программа предусматривала уничтожение физически и умственно неполноценных, неизлечимо больных и просто стариков, которых отнесли в категорию «лишних ртов». Среди этих несчастных подопытных не было ни одного еврея, поскольку считалось: честь умереть в «санаториях» Хартхайма, Графенега, Гадамара или Зонненштайна предоставлялась только истинным арийцам[11].
– Ты ведь хотел удостовериться, что твой отец погиб здесь, в Хартхайме, – произнес Эпке. – И это действительно случилось здесь.
– Это неправда, я вам не верю, – произнес Реб убитым, дрожащим от потрясения голосом. – Я знаю – он жив.
На лице Эпке появилось что-то вроде ухмылки. Реб засомневался, что этот человек действительно Эпке. Уж очень он белокурый, скорее белесый, даже брови слились с его прозрачной кожей. Да и говорил он не на чистом немецком. В произношении слышался акцент жителей Прибалтийских государств: Эстонии, Латвии и, может быть, даже Литвы. Глядя на страдающего юношу, Эпке еще раз усмехнулся и покачал головой. На какое-то время Ребу показалось, что перед ним учитель, который недоволен ответом своего ученика.
– Мой отец жив, а вы врете, – уже более уверенно произнес Реб.
Он производил впечатление сильно испуганного подростка. Совершенно обессиленный, он стоял прислонившись к стене, а возле его виска все еще было дуло пистолета. Он обвел взглядом окруживших его четверых мужчин. Глаза юноши остановились на Лотаре, истекающем потом. За спиной фотографа находилось подвальное окно, зарешеченное железными прутьями. Стекло в окне было запыленным, но через него все же можно было рассмотреть, что происходит на улице.
– Надо с этим заканчивать, – произнес Эпке.
Воцарилась недолгая пауза. Собравшись, Реб довольно спокойно произнес:
– Отец оставил мне письмо…
Так же внезапно Реб замолчал, будто поняв, что сказал лишнее. Однако Эпке тут же отреагировал, его блеклые глаза мгновенно оживились.