Здесь и сейчас - стр. 14

– Но эти сапоги не были похожи на мои, вот что поразительно, это были точно мои сапоги. Других таких во всем мире больше нет. Я всегда думала, кто это их так здорово разрисовал. Поэтому не удержалась и спросила у нее. Просто девчонка лет двенадцати. Замарашка какая-то, думаю, не причесывалась с самого Рождества. Довольно противная, честно говоря. Но она была настоящая художница! Невероятно. Думаю, художники всегда не такие, как мы их представляем.

Мама отрывается от тарелки и бросает на меня взгляд, единственно чтобы только показать, что моя история ей не нравится. Зато Кэтрин она понравилась.

– Мистер Роберт также сказал, что он хотел бы, чтобы ты на этой неделе два раза сверх положенного побеседовала со своим членом Совета, а в субботу обязательно помогла бы мне на моей работе.

– Серьезно?

– Пренна!

– Да что я такого сделала…

Ладно, сейчас, кажется, самое время сменить тему.

– А как дела у Маркуса?

– Живой… если можно так выразиться…

Мама начинает убирать еду. Я понимаю, что она больше ничего не скажет, да и что она может сказать? Могу только представить, как тяжело, должно быть, ей каждый день ходить на работу в клинику общины и видеть мальчика, у которого почечная недостаточность и которому не дают возможности получить так необходимый ему диализ.

Мама училась на врача в самом конце золотого века развития технологий, и для нее было большим разочарованием, когда она обнаружила, что здесь нет многих самых необходимых вещей. Наши руководители, как правило, стараются не приобретать громоздкого оборудования, работа с которым требует специального обучения и аттестации. Но тут ничего не поделаешь. Как мама порой говорит мне, решения принимает не она.

Когда-то мама была авторитетным и уважаемым врачом и ученым, это папа так говорил, у нее даже была собственная лаборатория. Сейчас такое трудно представить. Здесь мама главным образом занимается бумажной работой, составляет расписание консультаций. Прибыв сюда, она собиралась предпринять все, что только можно, чтобы предотвратить будущие эпидемии, и, я не сомневаюсь, это заботит ее больше всего, но я не слепая и вижу, как мешают ей наши заповеди. Не думаю, что сейчас от нее что-нибудь зависит. Мама уже ни за что не отвечает.

Понимаю, для нее ужасно тяжело сознавать это, но она мне ничего не говорит. Мама ни с кем не спорит, ни на что не жалуется. Она вообще мало говорит, разве что ворчит на меня иногда или старается от чего-нибудь предостеречь. В этом смысле она примерный член общины. Ходит на работу, ест, убирается по дому, снова ест, иногда что-то читает перед сном. Спит она под антимоскитной сеткой, это у нее бзик такой, оставшийся от прошлых времен.

А уж горя она в свое время хлебнула. Порой я думаю, что мама утратила веру в любовь. Для нее это непозволительная роскошь. Когда вот так теряешь близких людей, жить без любви как-то легче.

Впрочем, нет, неправда. Меня-то она любит. Порой я гляжу на маму и чувствую это. Чаще всего ее любовь выражается в форме страха, когда я говорю или делаю что-то такое, чего делать не следует.

Достаю две вазочки, две ложечки и пакет мороженого. Сажусь за стол, надеясь, что мама это увидит. Хотя бы один из нас должен соблюдать ритуалы, чтобы жалкие остатки нашего семейства совсем не развалились.