Завтра наступит, я знаю - стр. 19
Как бы то ни было – она сбежала. И чувствительнейшая, как оголённый нерв, интуиция подсказывала, что удрала вовремя и не зря. Что крепкие ноги, натренированные на утренних пробежках, спасли, унеся подальше, не дожидаясь приказа от затуманенной головы. Впрочем, и голова… хм… похоже, временами работала, раз уж сообразила прикупить билет как можно дальше, да на ближайший поезд. Вот только память, чтоб ей, опять подвела.
Ничего. Она найдёт какую-нибудь безопасную нору, отсидится и подумает, как жить дальше. Всё наладится.
До Сочи ехать ещё полтора суток. Так что можно обустраивать берлогу прямо сейчас. И залечь в спячку, благо, проводница, кажется, всё поняла правильно, тревожить не станет. И хоть бы никто не подсел, хоть бы…
Хоть бы всё это закончилось! И никогда, никогда больше…
Чаю она всё-таки дождалась. Почти залпом залила в себя два стакана и как-то разом отмякла. Возможно, виной временному душевному покою оказались дивные мельхиоровые подстаканники, обжимающие гранёные ёмкости с крепким горячим напитком? С детства Регина обожала ездить поездом, и подстаканники – непременный атрибут спокойной и, в своём роде, ритуальной вагонной трапезы – показались ей вдруг добрым знаком. Там, в детстве, всё было хорошо, правильно. Там остались папа и мама – добрые, заботливые, понимающие… А вот лет после двенадцати всё как-то разом поменялось. Сперва между родителями будто чёрная кошка пробежала. Потом вроде бы всё наладилось, но вот проложенная стервой-кошкой разделяющая борозда навсегда залегла между подрастающей Региной и любимыми людьми. Откуда-то в их обращении появилась жёсткость. Властные нотки. Наставления. Команды. Поначалу девочка слушалась их по привычке, удивляясь переменам, потом… стала бояться. И хоть за всё время до окончательного ухода из дому до неё и пальцем не дотронулись, её до сих пор не оставляло ощущение, что не послушайся она хоть раз – случилось бы что-то страшное.
…Она потрясла головой, отгоняя тяжёлые воспоминания. Полюбовалась на подстаканники, стараясь вызвать прежнее чувство умиления. Не слишком-то и помогло, но стало спокойнее. Нашла силы отнести посуду проводнице, поблагодарить, заодно предупредила, что заляжет отдыхать – надолго!
…и нырнула, наконец, в ещё не согретую собственным телом берлогу под чистейшими простынями, отдающими то ли лёгкой дезинфекцией, то ли просто специфическим запахом чистого белья. И сразу стало спокойно. И душа уже отлетала в покои сна…
– Глаза зелёные весны, – прошептала Регина, засыпая. – Глаза… зелёные… весны… Господи, скорей бы тепло…
…Она не знала, что в это же время медсестра реанимационной палаты первой Градской больницы, помедлив, прикрыла веки только что умершей женщине. Непорядок это – оставлять покойницу с открытыми глазами. Да ещё с такими, в которые отчего-то страшно заглянуть… Оттого-то и не успела заметить, что радужка покойницы поблёкла, сменив изумрудный цвет на серый. Натянула край простыни на успокоившееся только в смерти лицо.
– Документы при ней были? – спросила, выглянув в коридор, у заглянувшего из любопытства знакомого санитара «Скорой». – С виду молодая ещё, дети, поди, муж… Кому сообщать-то?
– Да какие там документы! С улицы забрали, в чём есть.
Санитар, мужчина в годах, покачал головой.