Запрет на любовь - стр. 31

Класс затихает.

– Джугели, – исправляю. Снова.

– Я буду называть тебя так, как посчитаю нужным, – цедит он в ответ.

– Не будешь.

– Ты действительно так думаешь? – усмехается.

– Чего тебе? – приосанившись, спрашиваю прямо.

– Какого икса ты тут?

– Где же мне ещё быть в восемь тридцать пять утра, Ромасенко? – выгибаю бровь.

– Ты непонятливая или тупая? Где угодно, но не здесь. Стукачам в нашем коллективе не место. Верно, ребята? – поворачивается к одноклассникам.

– Верно.

– Да.

– Полностью поддерживаю.

– Сто пудэ.

Прилетает отовсюду.

– Предлагаю даже проголосовать, чтобы по чесноку. Камон. Погнали. Кто за то, чтобы убрать строчку двадцать три из нашего электронного журнала? – обращается к общественности.

Строчка двадцать три, если что, – это я.

Все поднимают руки. Все, кроме Филатовой и Мозгалина, пытающегося соорудить очередное нечто из бумаги.

– Перестань настраивать коллектив против Таты, – вмешивается Полина.

– Заткнись, – бросает он ей. – Как видишь, Джугашвили, – в очередной раз намеренно коверкает мою фамилию, – единогласное решение. Мы против того, чтобы ты училась с нами.

– Не хочу тебя расстраивать, но решение о том, где мне учиться, буду принимать я, а не вы.

– Ты в этом уверена? – резко сбрасывает мои вещи с парты и опирается ладонями о стол.

– Уверена.

– Да ты и недели тут не продержишься.

– Откуда тебе знать?

– Интуиция, – кривит губы. – Советую свинтить отсюда, черномазая.

Что блин? Серьёзно?

– Как это по-мужски, оскорблять девушку, – усмехаюсь, глядя ему в глаза.

– Ты сомневаешься в моей гендерной принадлежности?

– Нет, в наличии интеллекта.

– Слышь ты, – наклоняется ближе, и между нашими лицами остаётся всего сантиметров пять. – Поосторожнее на поворотах. Острой на язык себя считаешь?

– Угадал, – едва заметно киваю.

– Прибереги его до того момента, как встанешь на колени, – угрожая, травит взглядом.

– Это, Ромасенко, случится разве что в твоём сне, – рикошетом по слогам проговариваю, и его лицо багровеет от злости.

– Шухер! Географичка ползёт, – громко объявляет Чижов.

– Или валишь на хрен из этой школы самостоятельно…

– Предпочту второе или, – перебиваю, не дослушав.

– Я предупредил тебя, стукачка.

– Окей.

– Ромасенко, что там такое? Был звонок. Немедленно займите своё рабочее место! – ругается пожилая старушка, вошедшая в кабинет.

Филатова, склонившись в три погибели, удирает к себе.

– Вы-то почему не на своём, Марь Семённа? – нагло дерзит Максим, неторопливо прогуливаясь до своей парты.

– А? – переспрашивает учительница, не расслышав.

– Глухая карга. Вы, говорю, почему не на своём? – орёт он громче. – Четыре минуты урока прошло, – указывает пальцем на часы.

– Была у медсестры, – зачем-то отчитывается перед ним женщина. – Давление подскочило.

– Ей уже гроб примерять, а она всё на работу прётся.

Придурок.

– Вы ж говорили, что тот год последний? Что на пенсию уходите. Типа баста, завязываете со школой, – подаёт голос Зайцева, жующая жвачку.

– Ой, да я бы с превеликим удовольствием Вас, троглодитов, не видывала больше. Да только пенсия какая у нас? Смешарики… – кладёт на стол старый кожаный ридикюль. Извлекает из него бумажный журнал, платок, очешник. – Сейчас отметим отсутствующих и начнём урок. Так. Поехали. Абрамов?

– Нет его.

– Прогуливает?

– По уважительной причине отсутствует.